Командир атакует первым - [11]

- А наш командир, светлая ему память - погиб он к концу дня на пятом вылете, - поднял сразу же после налета почти весь полк в воздух. И хоть на "ишаках", а дали мы им чертей. Трех "юнкерсов" и четырех "мессеров" - в первом же вылете. А к концу дня, хочешь, лейтенант, верь, хочешь нет - на счету полка было восемнадцать гадов. Мы... командира потеряли и еще троих ребят. Вот теперь и рассуждай, где твои объективные причины, где субъективные, коль скоро ты философскими категориями заговорил... Я с тобой согласен - много мы от этого фашиста натерпелись и по объективным причинам. Но представь себе, что каждый командир полка, я не беру выше - не тот у меня чин, но повторяю: если бы каждый командир полка готовился к этому самому "вероломному нападению" так же, как наш, - а он, кстати, не единственный такой был - увидел бы ты при первом же налете десятки искореженных, а вчера еще новеньких, только с завода, истребителей? А если бы половина из них взлетела в воздух и поработала так же, как наши "ишаки", сбив на полк хотя бы по десять, по пять фашистских самолетов в первый день, как ты думаешь: случилось бы то, что случилось? На объективные причины сваливать легко... Командир учил нас не только летать. Он учил мыслить категориями войны, реальных боевых действий. И главное - учил воевать не с абстрактным противником, а именно с фашизмом... Во время таких разговоров я, честное слово, забывал о боли в спине. Слова соседа, летчика, старшего по возрасту, опыту боев, давали богатую пищу для размышлений. И нельзя было не согласиться, что многое на войне зависит не от старшего начальника, не от кого-то другого, а именно от тебя, от осознания своего места в этом огромном трудном деле.

Образ комполка, о котором рассказывал сосед, вызвал в памяти имена моих командиров - Дзусова, Федосеева, Кутихина, Карнача.

Дзусов Ибрагим Магомедович... В его полку мне довелось служить два предвоенных года после окончания летной школы. Он учил нас так владеть машиной, чтобы она полностью была подчинена летчику. Это его, помнится, слова: "Летает не самолет, летаешь ты. И воевать с врагом будет тоже не самолет, а ты, именно ты. Истребитель - это не просто самолет, а машина для перемещения в воздушном бою оружия. И от того, как ты сумеешь "перемещать" его, зависит исход боя".

Именно Дзусов добился разрешения проводить с молодым летным составом ночную подготовку. В то время это считалось привилегией только очень опытных летчиков.

А майор Федосеев? Немного мне пришлось воевать под его командованием, но какая это была школа! И прежде всего личный пример его мужества, мастерства.

О Степане Карначе и говорить не приходится. С ним я постоянно, как только попал на фронт, вместе и в бою, и на земле.

У всех этих людей в их характерах, в понимании воинского долга, беззаветной верности ему много черт командира, о котором с любовью и восхищением рассказывал мой товарищ по несчастью в палате санчасти аэродрома Семисотка.

В жизни каждого случается множество встреч с самыми разными людьми. Одни сразу же забываются, других стараешься забыть сам, третьи помнятся долго. Бывают встречи, которые оставляют порой самому тебе незаметный, но неизгладимый след на всю жизнь. После можно забыть имя, фамилию, лицо, место и обстоятельства встречи, но на всю жизнь остается и живет в тебе какая-то частица того человека.

Сколько в жизни таких встреч? Подсчитать невозможно. Но именно одной из них можно с полным основанием считать и мою встречу с летчиком, которого я больше никогда не видел.

У него были перебиты обе ноги, судя по всему, начиналась гангрена, но он ни на секунду не падал духом, уверенно говорил, что скоро выздоровеет и снова начнет летать, вернется на фронт. Я не разубеждал соседа, хотя, откровенно говоря, не верил в его возвращение в строй. Но сам, сравнивая свое положение и его, все больше утверждался в мысли, что я-то, со своим ушибом, обязательно буду летать.

О многом мы переговорили с товарищем по несчастью.

И проходили день за днем, ночь за ночью. Из полка за мной никто не приезжал. Может быть, генерал Белецкий в массе своих важных дел забыл обо мне, может быть, поручил кому-нибудь, а тот тоже был занят. Только пролежал я там до восьмого мая. Уехал молчаливый адъютант командующего, которого я не стал обременять просьбами о себе. Отправили в тыл раненого летчика. Предлагали и мне с ним. Но я не мог уехать, не повидав своих, не узнав о судьбе Степана Карнача, не поставив командира в известность о том, что жив. Сам хорошо знаю, как гнетет летчиков неизвестность о судьбе товарища. Тяжело услышать о гибели. Но к этому, как ни странно, привыкнуть можно. Но когда день, два, неделю не знаешь о нем - это плохо. Погиб, жив, в плену, ранен? Нет, неопределенность, хотя и оставляет надежду, - страшная вещь.

После отъезда соседей мне стало не только скучно, а просто тяжело. Дело не в разговорах, хотя и отвлекали они от боли, от невеселых дум о ранении, от беспокойства за жену и дочь в далеком Тбилиси. Одному человеку всегда трудней. Недаром говорят: "На миру и смерть красна". Именно присутствие людей заставляет тебя активней бороться с недугом. Становишься сильней рядом с товарищами. А одному тяжело: остаешься один на один со своими болями и мыслями. Днем легче. Кроме врача часто забегала сестра, совсем еще девочка, из местных. Она с трогательной тщательностью выполняла свои немудреные обязанности - измеряла утром и вечером температуру, кормила, приносила старые, оставшиеся, видимо, в школьной библиотеке журналы. Ежедневно ставила на тумбочку свежие полевые цветы.