Колыванский муж - [12]

– Лопнуло терпение! – говорю.

– Да! – отвечает. – Когда же вы, наконец, соберетесь?

– Что?

– Сделать Лине предложение!

– Я?! делать предложение!.. Лине!!!

– Да, я думаю, – вы, а не я, и никто другой за вас.

– Да вы вспомните, что вы это говорите!

– О, я все помню и все знаю.

– Разве я смею думать… разве я стою внимания Лины!

– Говоря по совести, как надо между друзьями, конечно, нет, но… произошла роковая неосторожность: мы, сентиментальные немки, мы иногда бываем излишне чувствительны к человеческому несчастию… Если вы честный человек, в чем я не сомневаюсь, вы должны уехать из этого города или… я ведь вам не позволю, чтобы Лина страдала. Она вас любит, и поэтому вы ее стоите. А я вас спрашиваю: когда вы хотите уехать?

– Никогда!

– В таком случае… Лина!

– Бога ради! Дайте время!.. Дайте подумать!

– Лина! Лина! – позвала она еще громче.

– А-а! – отозвался из соседней гостиной голос Лины.

– Иди скорей, или я разобью мою скрипку.

Вошла, как всегда, милая, красивая и спокойная Лина.

– Этот господин просит твоей руки.

И, повернувшись на каблучке, Аврора добавила:

– Извини за неожиданность, но из долгого раздумья тоже ничего лучшего бы не вышло. Я иду к Tantel.

– Лина! – прошептал я, оставшись вдвоем.

Она на меня взглянула и остановилась.

– Разве я смею… разве могу…

Она тихо ответила:

– Да.

Через неделю Аврора уехала к матери в Курляндию. Мы всё перед баронессой молчали. Наконец Лина сама взялась сказать, что между нами было объяснение. Я непременно ждал, что мне откажут, и вслед за тем придется убираться, как говорят рижские раскольники, «к себе в Москву, под толстые звуны». Вышло совсем не то. Мы с баронессой гуляли вдвоем, и она мне сказала:

– Я не против избрания Лины, хотя я не совсем ему рада. Вы не знаете, почему?

– Знаю. Мое прошлое…

– Совсем нет. Это слишком глупо и жестоко тянуть за человеком весь век его ошибки, но… вы русский!..

– Вы так терпимы, баронесса!.. Так долго жили в России.

– Да, это я.

– А Лина тем более.

– Нет – вы??

– Я – все, что вы хотите!

– Просите благословения у ваших родителей.

Я попросил.

Тут и загудели из Москвы «толстые звуны».

Глава двенадцатая

Матушка сокрушалась. Она находила, что я уже два раза бог весь что с собою наделал, а теперь еще немка. Она не будет почтительна. Но отец и дядя радовались – только с какой стороны! Они находили, что наши стали все очень верченые, – такие затейницы, что никакого покоя с ними нет, и притом очень требовательны и так дорого стоят, что мужу остается для их угождения либо красть, либо взятки брать.

«Немки лучше», – возвещал отцу дядя из Москвы в Калугу и привел примеры «от иных родов», таких же «столповых», как и наш род Сипачевых. Успокоили отец с дядею и матушку, что «немки хозяйственны и длязаводу добры». Так все это мне и было изъяснено в пространных отписках с изъяснением, кто что думал и что сказал, и чем один другого пересилил. Матушка, кажется, больше всего была тем утешена, что они «для заводу добры», но отец брал примеры и от «больших родов, где много ведомо с немками браков, и все хорошие жены, и между поэтами и писателями тоже многие, которые судьбу свою с немецкою женщиною связали, получили весь нужный для правильной деятельности покой души и на избрание свое не жаловались». Низводилось это до самых столпов славянофильства. Стало быть, мне и Бог простит. Отец писал: «Это твое дело. Тебе жить с женою, а не нам, ты и выбирай. Дай только Бог счастия, и не изменяй вере отцов твоих, а нам желательно, наконец, иметь внука Никитку. Помни, что имя Никиты в нашем сипачевском роду никогда прекращаться не должно, а если первая случится дочь, то она должна быть, в честь бабушки, Марфа». Я, разумеется, обрадовался и говорю баронессе, что отец и мать согласны. Она захотела видеть письмо, и я подал это письмо баронессе, а она Лине. Лина покраснела, а уважаемая баронесса не сделала никакого замечания. Я их обнял и расцеловал: «Друзья мои! – говорю, – истинно, нет лучше, как немецкие женщины». И я действительно тогда так думал – и женился. Жена моим старикам письма написала по-русски. Живем прекрасно: Москва и Калуга спокойны и рады – только всё осведомляются: «в походе ль Никитка?» Наконец напророчили! Я пишу: «Лина, кажется, чувствует себя не одною».

Сейчас же и дядя и отец сразу с обеих колоколен зазвонили. «Благословение непраздной и имущей во чреве; да разверзет ее ложесна отрок» и проч. и проч. У дяди всегда все выходило так хорошо и выспренно, как будто он Аксакову в газету передовицу пишет, а отец не был так литературен и на живчака прихватывал: «Только смотри – доставь мне Никитку!.. Или разве в самом крайнем случае прощается на один раз Марфа». Более же одного раза не прощалось.

Матушка мало умела писать; лучше всего она внушала: «Береги жену – время тяготно», а отец с дядею с этих пор пошли жарить про Никиту. Дядя даже прислал серебряный ковшик, из чего Никиту поить. А отец все будто сны видит, как к нему в сад вскочил от немецкой коровки русский теленочек, а он его будто поманил: тпрюси-тпрюси, – а теленочек ему детским языком отвечает: «я не тпруси-тпруси, а я Никитушка, свет Иванович по изотчеству, Сипачев по прозванию».