Колючая роза - [24]

— Ладно, выкладывай.

— Чего выкладывать?

Тут отворяется дверь и входит Быкларов. Милиционер к нему обращается:

— А ну, дядя Маню, давай ты скажи!

— Об чем?

— Вот про деда Вранко скажи!

— А чего сказать-то? — отводит Маню глаза, на меня косится. — Нечего мне говорить!

— Ничего он такого не сотворил?

— Ничего!

Председатель глядит на него, усмехается.

А милиционер как напустится:

— То есть как это «ничего»? А я какого лешего сюда явился? Может, я так, ни с того ни с сего явился? — Лезет он в портфель и достает оттуда бумагу. — Твоя подпись?

Быкларов надевает очки, кивает:

— Моя!

— Раз признаешь, что твоя, рассказывай!

Милиционер, значит, допытывается, а Быкларов на своем стоит.

— Ничего он не сотворил!

— Ах, ничего? — строго спрашивает милиционер. — А это кто написал? Может, я? — И читает: «Начальнику милиции. Товарищ начальник, довожу до вашего сведения, что объявился у нас в селе один мошенник, такой туполобый, что ни председатель не может его вразумить, ни милиция приструнить. Ничем эту башку не прошибешь, потому как еловая она. И даже не еловая, а дубовая. И зовется эта башка Вранко Йотов — тот самый, который украл из храма икону святого Димитрия и продал ее посольству за шесть тыщ новыми деньгами!»

— Это вот и есть Вранко Йотов? — спрашивает его милиционер. — Что же ты, когда тебя спрашивают, твердишь: «Ничего не сотворил»? Отвечай сейчас же, что он сотворил, если еловая у него голова.

Тот, знай, отмалчивается. Ухватил его тогда милиционер за шкирку, как волк ягненка, дверь распахнул и вышвырнул вон.

— Катись, — говорит, — болван!

На том история с иконой и кончилась.

Вышел я из той истории чист, но взяла меня злость, что Быкларов грязью меня поливает, и созвал я церковных попечителей — батюшки в ту пору в селе не было, он у нас на три села один, так что приезжает только, когда надо кого отпевать либо венчать. Из пятерых попечителей двое пришли, остальные давно в город перебрались.

— Этому человеку, — говорю, — в церкви не место.

— Почему? — спрашивают попечители.

— Потому что творится в церкви неладное. Худые дела делаются.

— Какие?

— На руку он нечист!

— Не пойман — не вор, — говорят попечители.

— А как его поймать, когда вы в церковь ни ногой!.. Вы загляните, — говорю, — в церковь и увидите! Он снял подзор с пресвятой богородицы, срезал с него кружева и кружевами этими украсил свечной ящик, за которым жена его сидит, свечи продает! На Иисуса Христа повесил платок носовой, пришпилил к челу кнопками! Трем святителям глаза майкой прикрыл, чтобы не видели глаза их, что он творит в храме божьем. Раньше-то, — говорю, — как переступит человек порог церкви, вся святые смотрят на него — видят, значит, кто входит и выходит, и про себя замечают. А Быкларов всем им глаза заслонил, чтоб не видели, как он ворует!

— А ведь верно! — говорят. — Нам и невдомек. Поручаем тебе за ним присмотреть.

Я и стал присматривать. Подарили церкви двух ягнят.

— Дед Вранко, — спрашивают попечители, — что делать будем с ягнятами? Кто их пасти будет?

— Берите их, отведите на площадь к магазину и продайте с торгов. Как всегда делается.

Быкларов так и вскинулся.

— Чего, — говорит, — лезешь не в свое дело? У меня свой ягненок есть да двое церковных — будет трое. Мне своего все равно пасти, так попасу заодно и этих, а осенью, как подрастут, продадим их живым весом, чтоб побольше за них взять!

— Молодчина, Маню! Хорошо придумал!

Пришла осень. Встречаю я как-то Маню и спрашиваю:

— Что с ягнятами? Много ли выручил?

— Батюшка, — говорит, — угнал их в Чепеларе, там продал, а деньги записал в приходную книгу.

Когда приехал батюшка в село, я пошел к нему в алтарь. Быкларов в это время пел на клиросе, но, как услышал, что мы с батюшкой разговор ведем, петь бросил, чтобы послушать, про что это мы говорим.

— Батюшка, — спрашиваю, — сколько вы взяли за ягнят?

— Каких ягнят?

— Церковных, которые вы в Чепеларе продали.

— Ничего я не продавал, — удивился батюшка. — С чего ты взял?

— Певчий сказал.

— Да ведь он, — говорит, — прошлый раз меня спрашивал, что с ягнятами делать, я и велел продать с торгов. Потом я его спросил, как он ими распорядился, так он сказал, что торги устроить не удалось и он сбыл их с рук на руки — одного за семь левов, другого за пять.

— Батюшка, — говорю я, — нет у меня к этому человеку доверия. Давай снимем его жену со старост. Чтоб не было ему доступу к даяниям и деньгам, пусть свое певческое жалованье получает — и хватит с него.

— Обидится, пожалуй, — говорит батюшка, — и уйдет.

— Не уйдет. Больно жаден.

— Коли так, подыщите нового старосту. Только чтоб с нового года!

Передал я об этом попечителям, они спорить не стали. Под новый год надоумил я их отобрать у Быкларова ключ от церкви, а он не отдает.

— На кой вам ключ? — спрашивает.

— Как мы есть попечители, — отвечают те, — то желаем произвести ревизию.

— Не отдам я вам ключ, — разорался Маню. — Вы мне никто. Ключ я только благочинному могу отдать.

— Этот полоумный, — говорят мне попечители, — нам ключа своей волей не отдаст. Придется силой.

А я их наставляю:

— Коли он не в своем уме, так вам ума лишаться не к чему. Есть порядок. Идите, — говорю, — в совет, возьмите там две полоски бумаги — длинные такие, узкие, в магазине клею возьмите, воску я вам дам, печать у вас в руках, запечатаете храм, а поверх печати: «Церковь закрыта на ревизию». Посмотрим, осмелится ли он отпереть ее!