Колымская повесть - [50]

Возле бабы Маммы лежал добрый десяток пойманных Остычаном лососей, когда на берегу показался рыбинспектор. Он только что составил акт на забравшегося сюда из геологической базы парня, который ловил рыбу «кошкой». Эта браконьерская снасть изготовляется из трех привязанных к толстой леске крючков. Заброшенная в воду она впивается в бок рыбины, и браконьер тащит добычу на берег.

Довольный, что задержал и оштрафовал нарушителя, рыбинспектор шел берегом реки и вдруг увидел бабу Мамму. Та была увлечена рыбалкой и не оглядывалась по сторонам. Да и зачем оглядываться? И дед, и прадед бабы Маммы ловили здесь рыбу без всяких билетов, и никогда ее меньше от этого не становилось. Даже наоборот — считалось, если рыбу не ловить, духи очень обидятся и не пригонят на следующий год ни кеты, ни горбуши. Зачем им стараться, если труд пропадает даром?

Все сегодняшние запреты бабе Мамме так же нелепы и непонятны, как, скажем, запретить оленю есть ягель или куропатке переодеваться к зиме в белое оперение.

Инспектор немного понаблюдал за тем, как баба Мамма вместе с Остычаном ловит рыбу, затем подошел и потребовал отловочный билет. Никакого билета, само собой разумеется, не было, и он принялся составлять соответствующий документ. Вот так в папке рыбинспектора рядом с протоколом на геолога, ловившего рыбу запрещенной снастью «кошкой», появился протокол на бабу Мамму, которая ловила рыбу запрещенной снастью — собакой…

Пойманную кету баба Мамма разрезала на широкие полосы и повесила вялить, а головы сварила в большой кастрюле. Мясо на рыбьих головах до того нежное, прямо тает во рту. Не зря же медведи, поймав лосося, в первую очередь съедают голову. Мне бы и есть лишь эти головы, но мои хозяева то и дело подсовывают мне добытые из своих мисок рыбьи глаза, и я не только глотаю их, но еще и делаю вид, что ничего более вкусного пробовать не доводилось.

Вообще-то я к рыбьим глазам безразличен, но у эвенов они считаются большим лакомством, их отдают только детям и гостям. А так, как в нашей яранге я самый молодой, к тому же, в известной степени, гость, все глаза достаются мне. Когда очередной раз отправляю в рот скользкий шарик, хозяева яранги внимательно смотрят на меня. Я тщательно пережевываю его и, проглотив, блаженно улыбаюсь. Следом за мною дружно улыбаются дед Кямиевча и баба Мамма, а Остычан колотит хвостом о жестяную печку.

Мы уже заканчивали обед, когда к стойбищу подкатил вездеход. Из кабины выбрался директор совхоза — высокий седой мужик с прокуренными до красноты усами. Остановившись у вездехода, он принялся о чем-то говорить деду Кямиевче. При этом он хмурился и показывал в небо пальцем. За грохотом двигателя слов не разобрать, но и так понятно, что отловочного билета он снова не привез и обвиняет во всем магаданских начальников.

Мне интересно, как баба Мамма встретит гостя, по вине которого ее пошили в браконьеры. Ругаться с гостем здесь не принято, делать вид, что все хорошо — не в ее характере. Обычно в подобных случаях она прикидывается, что начисто забыла русский язык или, сказавшись больной, даже не выглядывает из яранги. Пусть, мол, приехавший идет в другую ярангу, и становится ее гостем.

Но, как на грех, все пастухи сейчас в стаде, Тоня ушла с Димкой смотреть телевизор, и приходится звать директора к нам. Тот, рассыпаясь в любезностях, усаживается возле столика и, в предвкушении сытного обеда, трет ладонь о ладонь. Баба Мамма всего лишь минуту стояла у печки, затем подхватила кастрюлю с ухой и вынесла из яранги. Там выковыряла из рыбьих голов глаза, торопливо проглотила их и с самым безразличным видом возвратилась обратно. Поставила полную миску безглазых голов перед директором, шмыгнула носом и скорбно произнесла:

— Такой глупый рыба попался. По реке плавал — совсем глаза растерял. — Еще раз шмыгнула носом и добавила. — Даже не знаю, зачем такой глупый рыба бывает?

…Наконец привезли отловочный билет, и свободные от дежурства Абрам с Толиком занялись рыбалкой. Я ловлю рыбу только удочкой и помогать им принципиально отказался. Если половишь неводом, тогда моя ловля покажется таким убогим занятием, что сам себе неприятен. Абрам и Толик на меня не в обиде, достали из мешка невод и в первый же замет вытащили на берег с полсотни кетин. Одни рыбы гладкие и серебристые, у других вырос горб, загнулся нос, а на боках появились фиолетовые полосы.

Баба Мамма достала из висевших на поясе деревянных ножен большой пареньский нож и здесь же на берегу принялась разделывать лососей. Она разрезала их на тонкие широкие пластины и развешивала на лиственничных жердях вялиться. Головы Баба Мамма откладывала для ухи, а икру…отдавала чайкам. Коренные северяне совершенно безразличны к рыбьей икре, и лишь иногда сушат ее, чтобы сдабривать голубику или бруснику. Остальную просто выбрасывают.

Абрам с Толиком ушли к верхнему плесу, а я сижу возле бабы Маммы и вслух припоминаю, где еще слышал о подобном расточительстве? Когда-то охотники удегейцы съедали добытого соболя, а шкурку выбрасывали. На белку они охотились не из-за меха, а чтобы получить собравшуюся в ее желудке кашицу из кедровых орешков. Свинину тоже едят далеко не все охотники. Отправятся иранцы на охоту, убьют там огромную жирную свинью, затем плюнут на нее по очереди и довольнешенькие возвращаются домой. Свинья валяется в камышах, пока ее не съедят шакалы, да вороны с сороками.