Колыбель ветров - [7]

Отказавшись от этого предложения, я закончил университет, получил диплом лесовода и, поскольку давно уже интересовался естественной историей и народами, стоящими на низкой ступени культурного развития, сразу приступил к занятиям в аспирантуре по ботанике и антропологии.

Однако я недооценил Алеутские острова. Очень скоро я обнаружил, что они обладают какой-то необъяснимой притягательной силой, которую начал испытывать и на себе. Меньше чем через год с момента моего возвращения я уже знал, что непременно вернусь туда. Я с головой уходил в каждую книгу, содержавшую хоть какие-нибудь сведения об этих заброшенных на край света островах. И, наконец, в один прекрасный день, ранней осенью 1947 года, решение было принято.

Я оказался перед кафедрой ботаники, расположенной в углу старого здания факультета естествознания, мысленно перебирая все, что хотел сказать человеку, который, как я верил, окажет мне содействие. Потом я постучал. Несколько мгновений спустя за дверью послышался шум, она отворилась и передо мной в выжидательной позе предстал профессор Бартлет, круглолицый, седовласый, преклонных лет джентльмен в помятом сером костюме. Невозможно забыть огонек, светившийся в его глазах, обворожительную улыбку и розовые щеки с чистой, как у младенца, кожей. Для своих студентов, которые любили его все до единого, он был воплощением веселого рождественского деда.

— А, Тед, — приветливо сказал он, — заходите, заходите.

Он повел меня через узкий проход, образованный высокими стопами книг и папок, разложенных в небольшой комнате, невероятно забитой массой всякой всячины. В одном углу стояло несколько огромных сосудов из тыквы, привезенных с островов южной части Тихого океана. На столах и ящиках по другим углам комнаты лежали груды вырезанных из дерева статуэток с Суматры, сокровища искусства, кипы покрывшихся плесенью рукописей, пучки засушенных растений и множество вещей, назначение которых мне было неизвестно. Я не раз поражался тому, как мог один человек собрать такое количество редкостей. Но, познакомившись с ним поближе, понял: это удалось профессору потому, что он обладал необыкновенно широким кругом научных интересов. Бартлет был одним из последних представителей натуралистов-исследователей старого поколения. Он исколесил весь свет и немалую толику увиденного прихватил с собой, чтобы она составляла ему компанию в кабинете.

— Мне хотелось бы снова поехать на Алеутские острова, — признался я напрямик. — Решил писать докторскую диссертацию о доисторических миграциях растений и человека между Азией и Северной Америкой. Можно ли мне рассчитывать на вашу поддержку?

— Вот так неожиданность! — удивился Бартлет. — А мне казалось, что у вас уже никогда не появится желания видеть Алеутские острова.

Я попытался в нескольких словах объяснить, чем вызвана такая перемена в моих намерениях, — боюсь, что не слишком вразумительно. И все же профессор Бартлет понял, что творилось в моей душе, и не скрыл своего восторга. Он тут же с увлечением принялся строить планы, как я возьму с собой группу студентов и мы будем собирать гербарий для ботанических садов. Наша экспедиция смогла бы выехать будущей весной.

Должно быть, некий чудодейственный огонек, горевший в этом человеке, разжег и во мне целый пожар, потому что вскоре я заразился его энтузиазмом. Отныне я жил лишь экспедицией, которая намечалась на весну. Тем временем профессор Бартлет назначил меня своим ассистентом, а университет выделил мне сырую комнатку в наружном углу пристройки к старому музею. Но мне она казалась такой же роскошной, как кабинет самого президента.

Мое время до отказа заполнилось лекциями, преподаванием и научной работой. При всей своей занятости я еще каким-то чудом умудрялся заниматься в университете и даже обручился с очень хорошенькой сокурсницей. Просто невероятно, как я всюду поспевал, если учесть, что мои мысли были почти целиком заняты подготовкой к экспедиции. Мечта мальчишеских лет, подогретая книгами Пири, Бёрда, Роя Чепмена Эндрюса и Карла Экли[6], была близка к осуществлению.

Я обнаружил, что даже такая скромная экспедиция, как моя, требовала основательнейшей подготовки. Писанина задерживала меня в моем кабинетике далеко за полночь, и зачастую я отправлялся на утренние лекции, не сомкнув глаз в течение всей ночи. Я сочинял сотни писем ученым, правительственным учреждениям и поставщикам снаряжения. Было необходимо детально обсудить предложения и разработать планы исследовательской работы, а также выхлопотать средства на экспедицию. Последнее оказалось для меня самым тяжким испытанием.

Я прочел все до единой книги, имеющие отношение к Алеутским островам и Аляске, которые удалось раздобыть. В университетской библиотеке моя физиономия стала такой же привычной, как и лица библиотекарей. В довершение ко всему я с головой ушел в изучение языка алеутов и эскимосов, используя в качестве пособия некоторые старые словари, вышедшие несколько десятилетий назад. Это была немыслимо трудная затея, и, должно быть, я странно выглядел в университетской столовой со словариком выписанных эскимосских слов, который держал перед глазами во время еды, чтобы, не теряя ни минуты, все время повторять их про себя.