Колыбель в клюве аиста - [20]

За одну ночь Ромка стал безусловным нашим верховодом: целые дни мы коротали вместе...

3

Насобирав кизяки, мы лежали, загорая, на пляже. По раскаленной поверхности песка сновали розовые муравьи. Ромка, казалось, подремывал, прикрыв голову руками. Мы с Жунковским тешились игрой с муравьем. Обрушивали на насекомого сухой песок ― муравей исчезал в песке, но ненадолго, не проходило и минуты, как он появлялся наверху. Мы лениво возвращали его на прежнее место и снова засыпали песком, с той лишь разницей, что теперь поверх сыпали горсть-другую песка больше. Мы ставили насекомому задачи одна сложнее другой ― последующая насыпь-холмик превышала предыдущую – муравей каждый раз выбирался наверх. Правда, времени на очередное испытание он затрачивал все больше и больше.

"Вот муравей, ― думал я с восхищением, не догадываясь, что наши эксперименты были столь же странными, сколь и жестокими, ― какую тяжесть способен выдержать! Сколько упорства! А если..." Я пытался на место розового муравья поставить человека ― доведись тому перегрузки, в тысячу крат превышающие вес, ― что тогда? На песке между тем вырос внушительный холмик. Но запомнилось времяпровождение на пляже не из-за игры с муравьем. Произошло вот что. Ромка видел конец игры ― мы досчитали до шестисот, а муравья все не было, ― он взмахом ладони смел песчаный холмик и со словами "Пусть бегает" отпустил насекомое на волю. О, как улепетывал наш муравей! С какой поспешностью устремился на свободу ― скорее! скорее! Вскоре, когда ожидалось продолжение разговора о муравье, Ромка перевел разговор на другое:

― Пацаны, кто как, а я для себя решил: рву на войну, ― сказал он. ― Думаете, не берут пацанов? Плевать. Добраться бы, а там... Уйду в лес к партизанам ― там сыщется дело. Вот оклемаюсь ― будьте здоровы.

На войну! Идея вмиг сдетонировала:

― Рванешь один?

― Присоединяйся!

Я в восторге вскочил на ноги, присел, вскочил...

― А ты? ― полюбопытствовал Ромка у Жунковского. Жунковский засмеялся, сначала пробормотал что-то неопределенное, а затем отрицательно мотнул головой.

"ПАРОХОД "СОВЕТСКАЯ КИРГИЗИЯ". Сказано – сделано: неделю-другую спустя мы с Ромкой "рвем на войну"! План побега кажется осуществимым легко: добираемся до егорьевской пристани, оттуда ― на пароходе до Рыбачьего, из Рыбачьего...

На пристань ведут несколько дорог. Шоссе, например. Однако о побеге по шоссе нечего и думать ― шоссе людно, уйти незамеченным далеко по нему невозможно. Проселок вдоль древнего берегового вала? И тут не резон: однажды привелось ехать по нему на арбе ― каким унылым казался путь, как нудно тянулось время, жгло солнце, как наглотались пыли! Мы выбрали другой путь, и пусть в нем много петель, лишних километров, зато идет он берегом озера, вдоль симпатичных бухточек, заливов, лиманов, кос, пересыпей ― он дает шанс посетить берег с чаячьим гнездовьем, о котором я рассказывал Ромке с таким жаром, что со стороны могло показаться, что речь шла о нечто зачарованном. Не скрою, затея побега на фронт для меня, не в пример Ромке, была сродни игре...

А чаячий берег разочаровал: время, казалось, тут потрудилось, сводя большое в малое, а возвышенное в заурядное. Все выглядело обыкновенно: перед нами предстал кусок земли, посыпанный галькой, с хлопочущими в воздухе чайками.

Мы пересекли пляж, огляделись, но, не обнаружив достойного внимания, пошли дальше.

На песке, неподалеку от моего места, где некогда сидели втроем, с братом и рыжим парнем, устроили привал, съели скудный обед.

Тут же Ромка, присев на корточки, прикинул, изобразив на сыром песке, план побега. Он наметил четыре точки, соединил их ― получилась кривая, черкнул линию поперек: точка первая означала Карповку, вторая ― егорьевскую пристань, третья ― городок Рыбачье, четвертая ― конечную цель, некий населенный пункт в прифронтовой полосе.

На пристани мы рассчитывали попасть на пароход. И не какой-нибудь ― не на "Комсомол" или "Тянь-Шань", от которых за версту веяло прозой, ― на "Советскую Киргизию"! Ромка чертил, я же в мечтах вознесся далеко, стоял... на палубе боевого корабля, с тревогой оглядывал в бинокль темно-синее пространство моря.

Чудилось: на воде тянулся бурлящий след ― вражеская подлодка! Я сбегал по ступенькам вниз ― скорее! скорее! Вбегал, запыхавшись, будто выпаливал: "Там! Перископ!" Капитан подносил к глазам бинокль, секунду-другую спустя ― несся, перекатываясь эхом, клич: "Орудия к бою! Орудия к бою!.." Море превращалось в кипящий от разрывов котел... Огонь!

― Прицепимся к товарняку и покатим за милую душу, ― доносился откуда-то издалека сквозь грохот выстрелов Ромкин голос, и ― исчезло море, бьющиеся насмерть боевой корабль, боевой капитан, бывалые матросы-бомбардиры, но чудится другое: бой, еще более яростный. Сквозь вихрь огня теперь рвался... товарняк. Вовсю хлестал из "максима" Ромка. "Патроны!" ― кричал он мне. Я хватал пулеметные ленты, мчался с ними к другу. Взбирался на крышу вагона, бежал, прыгая с вагона на вагон, падал, отстреливался, вскакивал, продолжал сумасшедший бег... Ложился рядом, протягивал ленты, но ― что это? ― вдруг Ромка схватился за грудь, повалился на бок. "Ромка!" ― тряс я его за плечо в отчаянии. "Где пулемет?" ― спрашивал тот, на миг-другой открыв глаза.