Колыбель человечества - [22]

Я откровенно говорю: я ничего не понимаю. Знаю, что это так, и больше ничего. А как объяснить, не знаю. Пусть объясняют другие.

Добавлю только, что Сэм обращался к разным докторам, но ни один помочь не мог. То есть, один и помог, но… Но хоть вы смейтесь, а я скажу: и этот один был не белый, а самый настоящий краснокожий, и был он «медицин-мэ-ном» или колдуном у племени гуронов. И лечил он нашего Сэма окуриваниями, заклинаниями, а еще хлестал он Сэма по… спине, скажем, толстой веревкой. Говорил, что только таким путем и можно изгнать боль из мертвой ноги. Но и гуронскому медицин-мэну удалось только облегчить страдания Сама, но не избавить его от болей раз навсегда…

Зачем я рассказал вам эту историю?

А для того, чтобы дать вам понять, как могло быть, что мы отнеслись совсем, кажется, равнодушно к переговорам Макса Грубера с седобородыми джентльменами.

Кстати, нам и не приходилось особенно задумываться над этим вопросом: было некогда.

Дело в том, что нас отвели в какой-то довольно просторный покой со стенами, сплошь покрытыми странными рисунками, вырезанными на камне. Там нам дали поесть: это было какое-то месиво из зелени, странной на вкус, кусочков мяса, может быть, муки. Но дали нам буквально микроскопическую дозу, так, только раздразнили аппетит. Однако и этого оказалось достаточным, чтобы мы значительно окрепли. А то ведь мы еле держались на ногах.

Мы, конечно, требовали еды еще и еще, но Макс, который вел все разговоры, объяснил, что эти чудаки настаивают на своем: все дадут, все устроят, но требуют, чтобы раньше мы «очистились водой». В конце концов это свелось попросту к горячей бане. Энни подверглась той же самой операции, но, понятно, отдельно от нас: ее забрали две молодые женщины, а нас — целый конвой усатых и голубоглазых молодцов.

Да мало того, что нас выпарили, ей Богу, эти сумасшедшие устроили какую-то чертовщину и со всей нашей одеждой, с нашим бельем. Сначала я думал, они попросту сожгут все наши лохмотья: забрали, да и сунули в какую-то огромную, напоминающую железный шкап печку. Но продержав в ней вещи полчаса, достали обратно, и хотя нам не вручили, по отнесли в нашу же камеру.

— Что они мудрят? — дивился я.

— Производят по всем правилам науки дезинфекцию перегретым паром! — пояснил мне Макс.

— Да зачем?

— Опасаются занесения нами какой-нибудь инфекции.

— А что такое инфекция? На двух лапках или на четырех? С хвостиком? Или с плавниками? С легкими или с жабрами?

Но тут Макс рассердился. И как начал сыпать страшными словами: микроскоп, бактерия, бесполовое размножение, эхинококки, палочки, запятая, колбочки…

Словом, ахинея, которую можно равнодушно слушать только в пьяном виде.

Ну-с, выпаривши нас в такой горячей воде, что я пре-серьезно боялся свариться заживо, и выпарив всех этих многочленистых эхинококков или других им подобных мле-копитающихся из нашего тряпья, «люди света» опять отвели нас в нашу камеру. Но по дороге мы хохотали, как безумные.

Еще бы!

Представьте меня, Неда Невилла, чистокровного канадца родом, траппера, в каком-то маскарадном костюме, с этакой белоснежной кисейной штукой на голове, которая называется почему-то тюрбаном, в каких-то кисейных панталонах и рубашке и с тонкими сафьяновыми сапожками на ногах.

Говорят, есть такой народ, который зимой и летом в подобных одеждах щеголяет. Они называются турки, и все, даже женщины, даже дети, — страстные курильщики. Сидят, поджавши ноги, и курят.

Но зачем седобородым джентльменам понадобилось нас троих, наконец, меня, Неда Невилла, переряживать в подобные чучела — убей Бог, и сейчас не понимаю.

А как взгляну на длинноногого Падди или на рыжеусого и круглолицего Макса, обряженных точь-в-точь так, как и я, ей Богу, хохочу, кишки порваться могут…

А в камере ждал нас еще сюрприз, да такой, что у меня и в глазах помутилось. И, по правде сказать, как увидел я его, то и смех мой оборвался, и язык прилип к гортани, и попятился я, знаете, как мальчишка, который с разгона вдруг вскочит в крут сидящих у костра, о чем-то важном рассуждающих взрослых.

Вышло это так: вошли мы в камеру, а посредине стоит мисс. Вся словно прекрасный цветок, словно водяная лилия.

Стройное молодое тело закутано каким-то облачком тончайших одежд, ничуть не связывающих движений и не скрывающих красоты форм. На обнаженных до плеча нежных и вместе сильных руках — массивные золотые браслеты. На ножках в красных туфельках — то же самое. А пышные золотистые волосы разметались волнами по плечам. И в этой золотой рамке — прелестное личико с ясными голубыми глазками, со смеющимися алыми устами и орлиным носиком. И в глазах этих лукавое веселье, и каждая черточка личика дрожит от еле сдерживаемого смеха. И что-то страшно знакомое, близкое в этом девичьем лице.

Каюсь, подумал: не во сне ли когда-нибудь видел таких мисс?

А она как захохочет:

— Не узнали? Да это я, Энни!

— Энни? Ах, чтоб тебя!.. Наша же эскимосочка, Энни. Та самая, которая едва не стала супругой достопочтенного «бурка»…

Ей-Богу, было от чего с ума сойти.

Оказывается, что и ее одежды подвергли этой самой… эхиненции или дезинококкии, что ли, а ее обрядили, как ходят все женщины этого странного племени «людей света» или «Мэру».