Колосья под серпом твоим - [6]

Промеж елок стоит кобыла –

Не кобыла, а призрак без тела.

Страшно ребра торчат, как слеги,

На ободранной стрехе селянской.

На глазу бельмо, набита холка…

И… жеребится эта кобыла!

Голос деда сорвался.

Потянулася она к святому,

Как дитенок хворый, взглянула:

«Может, этот мне допоможет?»

Стал Микола, почесал макушку:

– Брат Касьян, давай-ка ей поможем. –

Тут, как черт, Касьян взбеленился:

– Этой падле лучше бы сдохнуть,

Чем таскать борону и бревна

Да кормиться гнилою соломой.

Что я, коновал тебе, что ли?

Хочешь – пачкай мужицкие руки,

Я приду нетронутым на небо,

Чистым стану пред божие очи.

Юрась не отрываясь смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки – струны еще замирали – почти скороговоркой повел песню дальше.

Тут Микола сложил свою свитку,

Разложил огонь меж корчами.

Сел Касьян у тепла, руки греет,

А Микола стоит возле кобылы,

Щупает ей брюхо руками,

Ей по крупу ладонями гладит…

Будь он возле Орши коновалом -

Полрубля ему бы заплатили,

Завалился бы деньгами Микола.

Робкая улыбка дрожала в уголках губ Павлюка. Он неслышно тронул Алеся за плечо, и Алесь ответил улыбкой. Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.

Не запели еще и певни,

Как вздохнула глубоко кобыла:

Мокрый, теплый белый жеребчик

Мягко лег в ладони Миколы.

Аж до полдня выждал Микола,

А потом он погнал кобылу,

А за ней побежал жеребенок.

Облегченно вздохнула и повернулась на бок Курта, словно и она поняла, что все окончилось хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев стала оранжевой.

Шли они и пришли на поляну.

На поляне – курная хата,

Возле хаты четверть волоки[3]

И сухая, старая дикая груша.

Стал Микола в лесу и видит,

Как бежит хозяин к кобыле.

На ногах изорванные поршни,

На лице изнуренном – слезы.

Оглянулся Микола и бросил:

– Вот и все. Пошли, брат Касьяне,

Поспешим поскорее на небо,

Даст нам бог за задержку по шее.

Юрась шевельнулся, думая, что уже конец, но поймал строгий взгляд деда и остался сидеть неподвижно.

Перед богом стоит Микола,

Все портки заляпаны грязью,

На рубахе кровавые пятна,

Очи красные, лик усталый.

На Миколу бог разлютовался:

– У корчмы отирался, известно.

С девками катался по гумнам,

Нос тебе расквасили хлопцы.

С глаз долой! –

Тут Касьян засмеялся:

– Что тебе говорил я, Микола?

Как приходишь, голубчик, на небо,

Надо чистые иметь одежды,

И не стоит того кобыла,

Чтоб гневил ты господа бога.

– О какой ты кобыле болтаешь? –

Бог спросил.

И тогда Микола

Рассказал ему о кобыле,

О земле и о бедных весях:

– Боже, боже, ты видишь мученья.

Крест паны с мужиков сдирают,

Чтоб ярмо натянуть на шею.

Мужики на земле озерной

Всю солому со стрех посдирали,

Всю кору с сосенок поели.

Алесю стало не по себе, он лег на траву и спрятал лицо в ладони.

Бог задумался, тяжко, глубоко

И сказал: – Прости мне, Микола.

Я урок твой навеки запомню. –

Гневно бог взглянул на Касьяна:

– Чистый ты, Касьян, и пригожий.

Край мой бедный волки терзают –

Ты ж печешься о чистых одеждах.

А подумал ли ты, Касьяне,

Что для сердца моего дороже

Даже темный, последний ворюга?

Церковь он мою обдирает,

На престол грязным поршнем лезет, –

Только лезет с чистой душою,

Ибо голод детей убивает

У него и его соседа.

Ты об этом не думал, Касьяне,

Потому я даю Миколе

Каждый год два великих свята,

Чтоб Миколу славили люди.

А тебе я даю, неразумный,

День последний, двадцать девятый,

В феврале, лютом месяце сугробов.

Солнце почти уже коснулось земли, и лицо деда стало розовым.

Тут Касьян, как бобер, заплакал:

– Боже, боже, за что караешь?

Ты обидел своего святого

За отродье паршивой кобылы! –

И сказал ему бог спокойно:

– Ну, а думал ты, брате Касьяне,

Что с мечом явлюся я скоро,

Что гряду, что приду я в славе

Защищать свои белые земли?

С тихой угрозой запели струны. Теперь уже не только колесико, но и рука деда медленно бегала по ним. Под глазами старика лежали тени, а лицо было багровым, словно облитым пламенем и кровью.

Час придет. И он скоро настанет.

Станет сильным конем жеребенок,

И на этом коне я поеду

К починкам[4] и хатам селянским.

Кони ихние мало ели,

Жилы рвали, возили тяжко, –

Справедливости ездить пристало

На мужицких пузатых конях.

Гневно взвился напев:

А когда на крест меня потащат,

Мужики меня оборонят.

Им даю я в лесах дубины,

Им даю я в земле каменья,

Остальное сами добудут.

Тревожно-багровое лицо склонилось над струнами. А напев снова стал тихий, почти неслышный, угрожающий:

Над землею гроза бушует,

Над землею холодный ливень.

Где-то в пуще крепчают дубины,

Где-то в стойле растет жеребенок.

Медленно замирал звук струн. И когда он утих, долго еще царило молчание.

– Деда, – шепотом спросил Юрась, – а где тот жеребенок?

И дед ответил тоже тихо:

– Кто знает. Может, и неподалеку. У Лопаты растет белый жеребенок. Да мало ли еще где…

И вдруг вздох шумно вырвался из Алесевой груди. Чувствуя, что еще мгновение – и он не сдержится, хлопчик вскочил с места и бросился по стежке.

Павел устремился было за ним, но рука легла ему на плечо.

– Сиди, – сказал дед, – ему лучше сейчас одному.

Стежка вывела мальчика на обрыв. И там, весь дрожа, он сел на траву, положил голову на колени.

Мысли были беспорядочными, но он понимал: если вот здесь, сейчас, он не решит, как ему быть, он не сможет вернуться в хату на последнюю, – он предчувствовал это, – на последнюю свою ночь.