Колосья под серпом твоим - [5]

– Уйдет от нас Алесь, – по-взрослому вздохнул Юрка. – Каким еще он потом будет?

– Наверно, все же лучше других, – сказал дед. – Слышал, как соха землю скребет. Только не забыл бы. С отцом его и дедом нам, можно сказать, повезло. Аким, прадед его, тоже ничего себе был. Может, и яблочко по яблоне, может, и не забудет вас и меня… И не дай господи, чтоб был как соседский Кроер…

– Когда его заберут? – спросил Юрась.

– Завтра. Завтра его заберут, – сказал дед. – Только молчите, детки. А теперь беги, Юрка, принеси лиру.

Когда Павел и Алесь вернулись к завалинке, дед сидел уже с потемневшей, захватанной руками лирой на коленях. Медленно, словно пробуя, покручивал ручку, слушал шмелиное гудение струн. Курта глядела на него и тяжело дышала.

– Во, – сказал дед Павлюку, который уже сел на траву, – не любят они, черти, ошейника… как человек. Была у меня собака, никогда на сворку не шла. А тут у меня болячка на шее вскочила. Жена-покойница порвала старую сорочку, обмотала мне шею. Так собака увидела, завизжала и давай прыгать, за горло хватать. Думала, у хозяина ошейник. – Вздохнул. – Ну, то ладно, садитесь. Послушайте, пока наши не вернулись. Песня про жеребенка святого Миколы… Только вот что, Алесь: если ты в Загорщине начнешь рассказывать, какие здесь песни поют…

Алесь покраснел.

– Долго вы тут меня обижать будете? То один, то второй. Я не хуже вас, если нужно, молчать умею… Перед кем мне там распинаться?

Дед внимательно смотрел на него, будто все еще колеблясь.

– Гляди, сынок. Песня тайная. Не при всех своих даже можно… Но все равно. Я уже человек старый. Выслушай мою последнюю науку…

Дед неторопливо повел ручкой лиры, потом неожиданно и резко крутанул ее. Высоким стоном отозвались струны, словно зарыдал кто-то в отчаянии.

Мальчики сидели у его ног, Юрась и Яня лежали с двух сторон, грели животами завалинку, но старый Когут никого уже не замечал. Совсем тихо начал звучать старческий и потому слабоватый, но удивительно чистый голос:

Над землею днепровской и сожской

Пролетали ангелы смерти.

Где летят – там вымерла деревня,

Где присели – там город вымер,

Там житье попам и долокопам.[2]

У Яни широко округлились глаза.

Так с годами край обезлюдел,

Что и ангелам страшно стало:

– Чем прожить, как помрет последний?

– Будет нам летать, – сказал тут главный. –

Надо нам на земле поселиться.

Понастроили они палацев,

Понастроили стен из каменьев.

Весь Днепр меж собой поделили,

Всех людей от края до края…

Дед замолчал на мгновенье, словно пропустив несколько особенно хлестких строк, но струны жаловались, может, даже не менее выразительно, чем слова.

…Понастроили церкви и костелы,

Под молитву ладаном курят,

Задымили, как баню, небо.

Лицо старика стало степенным, почти величественным.

Бог годами сидел и нюхал,

А потом сказал себе Юрью:

– Много дыму до нас долетает,

Дюже мало душевной молитвы.

Твой народ по Днепру и дальше.

Что мне делать с твоим уделом, Юрий? –

И сказал ему Юрий-победитель:

– Ты пошли-ка на землю Миколу.

Он из хлопов, он хорошо рассудит. –

Грозно бог свои брови нахмурил:

– Знаю я людей деревенских,

Вечно они жалуются, ноют,

Ну, а хитростью оплетут и черта.

Я пошлю с Миколой Касьяна.

Этот – пан, он другое заметит. –

Тихо Юрий отвечает богу:

– Знается Касьян с нечистой силой,

Злое сердце у твово Касьяна.

Дед перестал играть. Лишь голос, грустный и скорбный, очень тихо вел песню:

Бог солдата своего не послушал,

Дал приказ Миколе и Касьяну.

Оба живо спустилися с неба

И пошли по весям и селам.

Был Микола в холщовой свитке,

А Касьян в парче золотистой.

Струны вдруг так застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.

Ходят, ходят. От жалости-боли

У Миколы заходится сердце:

Панство хуже царей турецких,

Басурманы не так лютуют…

Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы маленького Юрася, сжатые в кулачки, побелели в суставах. Увидел жестко сжатый большой рот Павла. Он и сам чувствовал, что у него прерывисто вздымается грудь и пылают щеки…

Наконец разъярился Микола:

– Хватит их жалеть, сыроядцев.

Двинем, брате Касьяне, на небо –

Пусть их молнией бог оглоушит. –

Тут ответил Касьян черноволосый:

– Брось, Микола, пороть горячку.

Хлопы лучших панов не стóят,

Пьют горелку, воруют бревна,

На меже бьют вилами брата.

Каждый заслужил себе пана.

А когда панов побьешь ты громом,

Кто тогда нам храмы построит?

Кто тогда нам ладан запалит?

Сдохнем с голоду, дурень, на небе.

На гордое, жестковатое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные рукой. А голос из резкого становился мягким и напевным:

Покачал Микола головою,

И пошли они молча на небо…

Над землею крадется вечер…

Где-то в пуще волки завыли.

Слышит в чаще храпы Микола,

Чует в дебрях какое-то движенье.

Яня с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на миг оторвался от струн, чтоб набросить ей на плечи полу рваной свитки. Алесь увидел это и стал тереть ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.

– Кто такой? – спросил Касьян Миколу. –

Может, мишка, упаси нас боже?

– Нет, не мишка, просто кобыла. –

Без испуга ответил Микола…