Колосья под серпом твоим - [15]

– Мы протестуем!.. Tout va bien! Tout va bien, mon petit fils![13]

Синие глаза смеялись, заглядывая в зрачки маленького звереныша, который съежился на руках, уклоняясь от чужих губ.

И тогда белый стегнул плетью коня и понесся в аллею, в мелькающие блики солнечных зайчиков, оставив далеко позади себя кабриолет.

Аллея разделилась на два полукруга из деревьев, и впереди, за клумбой, за кругом почета, встал дом, широкое крыльцо, окаймленное легкими арками, и белокаменная терраса, на которой стояла женщина в утреннем туалете.

Белый прямиком через клумбу подскочил к террасе, поднял Алеся и пересадил его через перила на руки женщине. Потом встал на седло и перебросил через перила свое гибкое тело.

– Ag, Georges! – только и произнесла укоризненно женщина.

И сразу прильнула к мальчику, внимательно заглядывая в его глаза серьезными, темно-серыми, такими же, как у Алеся, глазами. Говорила и говорила что-то гортанно-страстным и тихим голосом и лишь потом спохватилась:

– Он не понимает, Georges.

– Ai-je bien attache le grelot?[14] Кони – мечта мальчишек. Вот я и прокатил.

– С самого начала и так по-чужому, Жорж…

– Черт, я и не подумал, – сказал смешливый.

И обхватил женщину и мальчика, прижал их к себе.

– Ну, поцелуй меня, поцелуй ее… Ну!

Женщина и белый говорили по-крестьянски. С сильным акцентом, но все же говорили, и это делало их более близкими.

– Поцелуй меня, – сказал белый.

Но мальчику было неловко, и он, наклонившись, поцеловал – совсем как Когутова Марыля попу – руку женщины, изящную, тонкую, казавшуюся особенно белой среди черных кружев широкого рукава.

– Facon de voir d’un chevalier… – засмеялся мужчина. – Я же говорил, что он мой сын, мой. К руке женщины прежде всего. Che-va-lier![15]

– Georges! – снова укоризненно сказала женщина.

Алесь во все глаза смотрел на нее. Нет, это была не она. У нее были маленькие руки и ноги, некрасиво тоненькая фигура. Но ее лицо с такими теплыми глазами, с таким спокойным ртом! Но каштановые искристые волосы! Все это было родным, лишь на мгновение забытым, и вот теперь всплывало в памяти.

И он вдруг каким-то неприкаянным голосом крикнул:

– Ма-ма!

Крикнул почти как крестьянский ребенок, на которого надвигается бодливая корова, крикнул, твердо веря, что вот сейчас мать придет и спасет. Крикнул и сразу застеснялся.

Ей только этого и надо было. Обняла, прижала к себе, начала шептать что-то на ухо. Но в нем уже росло возмущение и стыд, словно он изменил хате, рукам Марыли, глазам братьев. И он так разрыдался в этих тонких руках, будто сердце его разрывалось на части.

А она целовала.

Он плакал, ибо чувствовал, что пойман, что с этим шепотом для него кончается все прежнее.

…Его повели мыть и переодевать. И когда отец и мать остались на террасе одни, улыбка неловкости так и не сошла с их лиц. Избегая смотреть мужу в глаза, Антонида Загорская глухо спросила у пана Адама, стоявшего неподалеку:

– Что, пан Адам, как вам панич?

Пан Адам замялся.

– Правду, – тихо сказала она.

– Мужичок, прошэ пани, – решился Выбицкий, – но с чистым сердцем, с доброй душой.

– Ничего, – даже с каким-то облегчением вздохнула мать, – научим.

Отец беспечно захохотал, показывая белые зубы.

– Видите, пан Адам? Так легко и научим. Les femmes sont parfois volages.[16]

– Эту идею подал ты, Georges. – Серые глаза матери повлажнели. – И ты не имеешь права…

– Ну, скажем, и не я, – возразил пан Юрий. – Скажем, отец мой, и нам нельзя было не послушаться.

– Но почему его одного?

– Самодурство. Возлагал на Алеся большие надежды. И ты знаешь, что он мне сказал перед дядькованьем?

– Говори.

– «Как жаль, что я не отдал в дядькованье тебя, Юрий! Возможно, тогда бы ты, сын, был человеком, а не принадлежностью для церкви и псарни».

– Это я снова ввела в Загорщине церковную службу. И он не любит тебя… из-за меня.

– Оставь. Глупости.

– Ну, а почему он не хочет дядькованья для Вацлава?

– Боюсь, что Вацлав ему безразличен.

– Второй внук?

– Я не хотел, Антонида. Я ведь только сказал о легкомыслии…

Мать уже улыбалась.

– Что ж поделаешь, Georges, если ты все видишь en noir.[17]

Снова горестно задрожали ее ресницы.

– Забыл все. Забыл французский. А говорил, как маленький парижанин… Я прошу тебя, я очень прошу, Georges, не спускай с него глаз. Ухаживай за ним в первые дни, потому что ему будет тоскливо… Ах, жестоко, жестоко это было – отдать!

Пан Выбицкий деликатно кашлянул, направляясь к ступенькам, и только теперь пани Загорская спохватилась, подняла на него кроткий взгляд:

– Извините, пан Адам, я была так невнимательна. Очень прошу вас – позавтракайте вместе с нами.

– Bardzo mi przyjеmnie,[18] – покраснел Выбицкий, – но прошу извинить, я совсем по-дорожному.

– Ах, ничего, ничего… Я вас очень прошу, пан Адам.

Выбицкий неловко полез в карман и вытащил красный фуляровый платок, который напоминал большую салфетку.

Лакеи выкатили на террасу столик на колесиках, приставили его к накрытому уже обеденному столу. Мать начала снимать крышки с судков.

– Накладывайте себе, пан Адам, – сказала она. – Возьмите куриную печенку броше… Завтракать будем по-английски. Первые дни ему будет неудобно со слугами, бедному.