Колосья под серпом твоим - [13]

– За что же это вы их так уважаете, панич?

– За то, что они трудятся, как Адам и Ева, – заученно сказал мальчик. – Пашут землю и прядут лен.

Выбицкий вздохнул:

– Э-эх, панич! Прошло то время, когда на земле были только Адам и Эва. Прошло и не вернется. Теперь над Адамом и Эвой царь, потом губернатор, потом ваш ойтец, а потом я, полупанок.

На губах его появилась ироническая улыбка.

– А они над всеми нами посмеиваются, потому что пока ничего больше не могут сделать. Про царя не слыхал, а губернатора, как они говорят, кулагой облили. Князь, по их выражению, «лярва, хоць і ў барве». А я вообце «или пан сам пан, или пан у пана служит?», «на ноге сапог скрипит, а в горшке трасца кипит». Так что никогда вам, панич, не быть мужиком, а мужику не быть паном. И потому пора вам забыть о том, что вы играли с холопскими детьми в бабки. Время учиться господствовать… Никогда им, к сожалению, не быть вольными. Всегда над ними будет пригон. Человек – это такая холера, что придумает…

– А белый жеребенок? – спросил Алесь и похолодел весь до кончиков пальцев: понял, что чуть не ляпнул лишнее.

– Какой белый жеребенок? – спросил пан Адам, внимательно глядя на Алеся.

– Камень вон у оврага, – неловко вывернулся Алесь. – Лежит в траве, словно белый жеребенок.

– А-а, – протянул безразлично Выбицкий. – Так это, панич, скорее на белую овцу похоже.

Его глаза почти незаметно смеялись.

– Так, значит, учили вас там, панич?

– Учили.

– Вот и хорошо. По крайней мере не спутаете льна с пшеницей.

– Не спутаю.

Они снова замолчали. Теплый ветерок повевал в лицо, кабриолет мягко покачивало. После почти бессонной ночи Алеся клонило в сон, и наконец он задремал…

…Не было уже ни озими, ни жаворонков над нею, ни солнца. Была ночь. И туман, и длинные лошадиные шеи над белым озером. Как тогда, в полузабытьи в ночном, он подступал почти к ногам, этот туман, и из тумана постепенно вырастали, выходили на пригорок, как на берег, удивительной красоты белые кони. Молчаливые белые кони, которые медленно перебирали ногами. Он один лежал у наполовину погасшего костра, а кони стояли вокруг него и часто, ласково наклоняли к нему головы и дышали теплом, а их глаза были такие глубокие и такие добрые, какие бывают лишь у матери, когда она глядит на ребенка… Кони стояли и печально, нежно смотрели на него, а между ними стоял еще мокрый белый жеребенок со смешным толстым хвостом… И это было такое непонятное счастье, что Алесь едва не заплакал. А молочный туман сбегал с земли, как вода, и всюду были белые… белые… белые кони…

…Во сне он почувствовал – что-то изменилось, кабриолет стоит – и проснулся от неясной тревоги.

Вокруг снова были озимь и жаворонки. А по этой озими издалека кто-то ехал к ним на чалом коне.

– Почему остановились? – спросил Алесь.

– Да вот он позвал…

– А что это за важный такой пан, что дороги ему нема?

– А это жандармский поручик Аполлон Мусатов… И что из Суходола его принесло, да еще одного?

Всадник медленно приближался по зеленому руну. Боялся, видимо, кротовых и хомячьих нор. Иногда почти из-под самых копыт вспархивали испуганные жаворонки, конь прядал ушами, но, покоряясь властной руке, как по струнке, двигался к дороге.

Наконец всадник подъехал к самому кабриолету. Алесь увидел узкие зеленоватые, как у рыси, глаза под песочными бровями, хрящеватый нос, бакенбарды и маленькие, но уже щетинистые усики. Лицо было бы грубым, если б не вишневые губы и совсем юный румянец тугих щек.

Этот человек плохо загорал: лицо было того же цвета, что и треугольник груди под расстегнутым воротом голубого мундира.

Но интереснее всего были руки: цепкие, очень характерные, скрыто нервные, со сплюснутыми на концах, как долото, пальцами. Одна рука сжимала поводья, другая гладила загривок коня.

Поперек седла лежал длинный английский штуцер; два пистолета были небрежно засунуты в переметные сумы.

– Добрый день, Выбицкий, – сказал поручик.

– Добрый день, господин Мусатов.

Рысьи глаза Мусатова ощупали коня, кабриолет, фигуру Алеся.

– В вольтерьянцев играете? – спросил поручик. – Смотрите, привыкнет вот такой ездить, а потом попробует и вас вытолкнуть.

– Это князя Загорского сын, – словно извиняясь, сказал Выбицкий. – В Озерище был в дядькованье.

В глазах Мусатова появилась искра заинтересованности.

– Польские штучки, – сказал он.

– Что вы, господин Мусатов! Загорские из коренных здешних… испокон века православные.

– А сами в католический лес глядят.

– Побойтесь бога! В какой лес?! – Выбицкий был откровенно обижен и за себя, и за господ.

– А почему же этот старый Загорский-Вежа приказал младшего брата вот этого парня в костеле крестить? Скандал был на всю губернию.

Выбицкий опустил глаза.

– Я человек маленький, не мне знать намерения старого господина. Но поймите и вы: человек он старосветский, с капризами.

– Екатерининских времен, – иронически добавил Мусатов.

– Его чудачества на деньгах стоят, – сказал Выбицкий. – Под каждым его капризом – тысяча рублей. Хватит всему Суходольскому суду. Так что не нам с вами его судить.

На мгновение умолкли. Звенели над зеленым руном жаворонки.

– Почему это вы едете не по дороге? – спросил пан Адам.