Колосок с Куликова поля - [21]

Я никому про этот случай в деревне не рассказывал, но к Чалухе проникся глубоким уважением. Вот на этой лошади мне и предстояло начать свой первый самостоятельный рабочий день.

Запряг я Чалуху как нельзя лучше, потому что рядом снова оказался бригадир, однорукий Иван Артемыч. Он подавал мне сбрую, причем, всякий раз то, что требовалось в данный момент: то седелку, то хомут, то дугу или чересседельник — и я ничего не перепутал. Когда женщины накидали вилами на телегу дымящийся, парной, хорошо перепревший навоз, я бросил сверху охапку лопухов, уселся на них и взял в руки вожжи.

— Н-но, милая!

Чалуха мотнула головой, воз тронулся, и мы благополучно завернули за угол. Чтобы выехать на дорогу, нужно было завернуть еще за один угол конюшни, но возле него лошадь вдруг заартачилась. Встала — и ни с места, славно ее привязали.

— Но, старая кляча! — злился я, размахивая длинной хворостиной. — Кнута захотела?

Но кнутом я ее только пугал, у меня его не было, да и хворостиной ударить свою же спасительницу рука никак не поднималась. Лошадь продолжала не слушаться и я, выведенный из себя, все-таки раза два хлестнул ее, оставив на пыльной шерсти тощего крупа белые следы. Чалуха повернула голову, удивленно посмотрела на меня, словно хотела сказать: «Зачем же ты так, а? Нехорошо, брат…», затем резко рванулась в сторону, передок телеги подвернулся, и я вместе с навозом кубарем полетел на землю. Уже падая, я услышал подозрительный скрежет, словно с силой скребли железом по камню. Так оно и оказалось: задняя ось телеги за целилась за угол конюшни и выворотила несколько больших камней. Умная лошадь почувствовала это раньше меня, вот и встала, чтобы не было беды. Но беда все-таки случилась — по моему недосмотру.

На шум подошел дед Иван, с первого взгляда оценил обстановку, взял лошадь под уздцы, развернул ее, и телега снова встала на колеса. Следом за /конюхом подошли женщины с вилами. От стыда я не знал, куда девать глаза, покорно ожидая града попреков и насмешек. А они молча покидали свалившийся навоз на телегу и, словно пригорюнившись, так же молча облокотились о вилы.

— Эх, кони-лошади… — бормотал дед Иван, подавая мне вожжи. — Ты, малый, вперед смотри, но и назад не забывай оглядываться.

Чалуха, словно чувствуя мое состояние, сама вышла на дорогу и не торопясь, но уверенно зашагала по ней.

Где-то на середине пути нам повстречалась громыхающая кавалькада. Это неслись, стоя на пустых телегах во весь рост, Юрка Жаворонков, Митя Егоров, Ванек Саксонов и другие мои одноклассники — человек десять. Они уже отвезли навоз и возвращались назад, гиканьем и веселыми криками погоняя лошадей. И они у них бежали, да еще как!

— Карабчик, зачем ты эту клячу взял? — кричали мне ребята.

— На ней только кислое молоко возить!

— И-э-эх, залетные!

Ребята умчались, а мы с Чалухой продолжали медленно тащиться в сторону Алексеевского леса. Я было пробовал ее погонять и даже пускал в ход хворостину, но лошадь лишь недовольно отмахивалась хвостом и продолжала идти, как и шла. Наконец, доехали до места. И пока я сталкивал руками и ногами навоз с телеги, ругая себя, что не прихватил вилы, на дороге снова показалась цепочка подвод: ребята уже везли по второму возу.

«Вот так и будет весь день: товарищи два воза привезут, а я — один, они опять два, а я — один…» — с грустью думал я и замахнулся на свою ленивую лошадь.

— У, холера!

Но Чалуха снова удивила меня. Пристроившись к общей цепочке подвод, она не отставала от них, сама пускалась на рысь, если бежали другие, и даже как-то лихо и гордо держала вечно понурую голову. Мол, знай наших! Я повеселел. А когда подъехали к конюшне, то на душе совсем стало хорошо. Дело в том, что вывороченные из угла камни кто-то снова вставил на место, только швы между ними были замазаны не глиной, а навозом. Кто за меня постарался, не знаю, скорее всего, конюх дед Иван. Но мне о моей оплошности никто не напоминал, словно ее и не было.

Весь этот день рядом с товарищами работалось легко и радостно. Так же было и на второй день, и на третий — всю неделю, пока наша «школьная бригада», как назвал нас Иван Артемыч, не перевозила на поля весь навоз, накопившийся возле конюшни за несколько лет. Да и какая там работа — сиди себе на возу да посвистывай от нечего делать или песни пой.

— Летят перелетные птицы, — начинал кто-нибудь на первой подводе.

— В осенней дали голубой! — подхватывали на второй.

— Летят они в жаркие стра-а-ны, а я остаюся с тобой, — продолжали третья и четвертая подводы.

Так, по цепочке, песня докатывалась до самого конца нашего обоза, возвращалась назад и плескалась, звенела над проселочной дорогой, над полями, переплетаясь причудливо с весенними трелями жаворонков и чибисиными криками.

А приедешь на паровое поле — быстро спрыгивай, круто поворачивай лошадь, взяв ее под уздцы, и телега, скрипнув на шкворне, опрокидывается набок. Оказывается, и вилы совсем не нужны: навоз сваливался сам по себе.

Я всю неделю работал на Чалухе и понял, что называют ее ленивой совсем незаслуженно. Это была старательная, добросовестная лошадь. Когда дорога круто шла на подъем (есть такой коварный пригорочек между нашей деревней и Алексеевским лесом), Чалуху не нужно было подгонять. Она сама заранее прибавляла шагу, вся напрягалась, вытягивалась в струнку и быстро, с разгону, втаскивала воз на вершину пригорка. Там она останавливалась и переводила дух. Стоять, конечно, она могла сколько угодно, и тут уж требовалось подстегнуть ее вожжой, лишь после этого она не спеша двигалась дальше.