Колосок с Куликова поля - [20]

Неторопким шажком.

Земля повязалась

Закатом-платком.

В руках моих — тяпка,

Ботинки в пыли.

Вот наше село

Показалось вдали.

Приветливо машет

Мне веткой ветла.

И радость в душе,

Словно мак, расцвела.

Вот так же с работы

Шагает отец!

Наверное, вырос

И я, наконец…

Когда я пошел в четвертый класс, часть домашней работы как-то сама собой легла на мои плечи. Наколоть дров, вычистить хлев, откидать снег от сеней, так как в метель избу нашу почти всегда заносило по самую крышу, — все это было мне не очень в тягость. Правда, маме приходилось ежедневно напоминать мне, что я должен сделать. В то время я жил, как во сне, потому что запоем читал книги. Читал в школе на уроках, дома на печке, даже в полутемном хлеву, пристроившись возле узкого окошка, сквозь которое падали косые предзакатные лучи. Особенно мне нравились книги о красивой деревенской жизни, где было электричество, дома культуры, рекордные урожаи и обязательно — веселые разноголосые свадьбы.

А весной, когда занятия в школе кончились, я повадился лазить на крышу соседнего брошенного дома и там, спрятавшись за трубой, продолжал читать. Здесь однажды и заметил меня колхозный бригадир.

Карабчик, в тебе сколько росту? Метр сорок будет? — озабоченно спросил он.

Один метр пятьдесят шесть сантиметров, — отвечал я. — А что?

— Ого! — обрадовался бригадир. — Скоро меня догонишь. Спустись на минутку, потолковать надо.

Говорил он серьезно, как со взрослым, и это польстило мне. Я быстро спустился. Он по-мужски, за руку, поздоровался со мной, и сунул мне ременную уздечку:

— Держи, свою отдаю.

— Зачем? — удивился я.

— Как зачем? — теперь уже удивился он. — А как же ты лошадь без уздечки запряжешь?

— Да какую лошадь? — ничего не понимал я.

— Какую — там конюх скажет. Лучше всего Чалуху, она посмирнее. Отнеси домой свою библию, — тут он покосился на толстую книгу в моих руках, — и дуй на конюшню. Навоз будешь на поле возить, твои товарищи давно уже там.

Так впервые, вроде бы полушутя, я получил наряд на работу. Это было уже не баловство и даже не помощь старшим, а самостоятельное дело: за десять возов навоза, отвезенных на дальнее поле возле Алексеевского леса, бригадир записывал трудодень.

А когда я пришел на колхозный двор, где находилась конюшня, то неожиданно оробел. И было от чего. На круглом широком жернове, лежавшем возле кузницы, сидело несколько женщин с вилами. Значит, под их пристальными взглядами я должен был сам, без чьей-либо помощи, запрягать лошадь!

— Ну, какой же ты мужик, если лошадь запрячь не можешь? — наверняка засмеются они.

Мне уже приходилось это выслушивать. Но тогда я еще не работал и запрягал лошадь для домашних нужд, чтобы привезти хворосту на топливо или соломы для коровы Зорьки. А тут пришел, как взрослый, зарабатывать трудодни! Значит, и спрос с меня будет, как со взрослого.

Укрепить седелку, не сильно и не слабо затянуть подпругу, надеть хомут, завести лошадь задом в оглобли — все это я проделывал более-менее сносно. А дальше начиналась путаница. Я никак не мог запомнить, с какой стороны закладывать дугу с левой или с правой? Если случайно закладывал ее правильно, то дальше все шло, как по маслу: упершись ногой в нижнюю часть хомута, затягивал супонь, потом подвязывал чересседельник, прицеплял вожжи и — но, милая, поехали!

Но мучила меня не только дуга. Порой оказывалось, что вожжу я просунул под чересседельник, в то время как она должна быть сверху, или вдруг дорогой развязывалась супонь на хомуте… Вот почему к конюшне я подошел с совершенно убитым видом.

— Ты чего тут с уздечкой шлендаешь? — строго окликнул меня конюх дед Иван. — Да никак уздечка-то бригадирова?

— За лошадью пришел, — отвечал я как можно бодрее. — Навоз возить.

— Дома, что ли?

— Не, от конюшни…

— A-а, кони-лошади… — удивленно-раздумчиво протянул дед Иван. — Запрягать-то умеешь?

— Умею, не впервой, — хорохорился я.

— Ну, что ж, тогда бери Чалуху, кони-лошади…

У деда Ивана была странная поговорка — «кони-лошади», которой он к месту и не к месту украшал свою речь. И от этого сердитый старик показался мне сейчас более приветливым.

Чалуха была в стойле. Увидев меня с уздечкой, она прищурила один глаз и оскалила зубы. Но свирепость ее — показная. Это была добродушная кобыленка, к тому же, как говорили, с немалой ленцой. Рысью она еще бегала, а разогнать в галоп ее никому не удавалось. С Чалухой мы были хорошие знакомые, именно на ней в свое время ребята учили меня ездить верхом. Сначала шагом, а потом завели на вспаханное поле (чтобы мягче было падать) и разогнали на рысь. Но я тогда не упал: вцепился в гриву, прижался грудью к самой холке и удержался.

И все-таки немного позже я с нее свалился — прямо под ноги. А было это так. Во время сенокоса на Чалухе сгребали сено на конных граблях. Вечером кто-то из мужиков попросил меня отвести лошадь на конюшню. Чалуха чуть ли не с места припустилась рысью, то и дело призывно ржала. На конюшне у нее остался жеребенок, которого не пустили вместе с матерью, чтобы он случайно не попал под железные зубья конных граблей и не поранился. На мое подергивание поводом лошадь не обращала никакого внимания и бежала не по дороге, а напрямик, через луг, перепрыгивая через канавы и кочки. Об одну кочку она споткнулась, тут-то я и свалился прямо ей под ноги. И лежать бы мне потом в больнице, а может быть, и на погосте, если бы умная лошадь быстро не сориентировалась. Большое тяжелое копыто ее, чуть коснувшись моего живота, каким-то чудом задержалось в воздухе и протащилось дальше волоком. Отбежав несколько метров, лошадь остановилась и повернула голову в мою сторону. Я даже не успел испугаться (испуг пришел потом), быстро вскарабкался ей на спину, и Чалуха снова припустилась рысью к конюшне.