Коломна. Идеальная схема - [22]

Весь декабрь он прожил практически с одной женой, приезжал в мастерскую поздно, часам к десяти, а в четыре уже собирался назад, иногда топтался вдоль Крюкова канала или Фонтанки, делая наброски, но руки мерзли, и долго он не выдерживал. Начало зимы оказалось непривычно суровым, реки и каналы быстро замерзли, по льду побежали цепочки следов, замелькали тени, под мостами над лунками уселись закутанные рыбаки, взад вперед бродили прохожие. Ходить по вставшей реке холоднее, чем по набережным, прохожий оказывался в леднике: закоченевшие гранитные берега и лед под ногами даже редким солнечным днем надежно сохраняли ночной мороз, но желающие взглянуть на город снизу, от реки, всегда находились.

Николай успешно работал, накрасил целую серию с рыбаками, вмерзшим в лед маленьким дебаркадером у Могилевского моста, не забывая и друзей бомжей. Они получались на картинках особенно живописными, но не нравились гостьям, появлявшимся в мастерской.

— Отчего бы тебе не рисовать красивых дам с папильонами? — возмущалась Нина, заглянувшая вместе с Вадимом и другими поэтами. — Бомжи как объект искусства сейчас такое же общее место, как раньше арлекины и коломбины. Вот изобрази ты Коломбину — это было бы смело.

Николай обижался, искал поддержки у Вадима. Но Вадим занимался собой и активно страдал, как страдал всегда после третьей рюмки: морщил лоб, стонал, протирал очки и тянул руку за четвертой. Хоть и был он поэтом, причем признанным, работал не сторожем и не кочегаром, а учителем, писал диссертацию, сильно уставал, сохраняя при этом вполне доброкачественный смешливый нрав. Поэты вели себя пристойно, пили плавно, размеренно закусывали вареной картошкой и квашеной капустой, за весь вечер только раз уронив на пол банку с маслом из-под шпрот. Николай показывал картинки, раскладывая их прямо на полу, потому, после падения шпрот закрыл экспозицию и перешел к рассказам. Он описывал, как в этой комнате в блокаду складывали трупы таким же декабрем, и они глядели в потолок замерзшими белыми глазами. Как до революции тут держали меблированные комнаты, и однажды именно здесь вскрыла себе вены молоденькая барышня, восторженная гимназистка с кудрявыми золотыми косами, назначившая свидание известному тенору, но не дождавшаяся своего кумира. Слова лились легко, без запинки, и гости, хоть сами были поэтами, внимали в священном молчании. Но Нина воткнула шпильку, и в полотне рассказа сверкнула дыра. Так всегда, женщины либо любили и принимали Николая безоговорочно, либо на дух не переносили.

— Откуда ты знаешь, что здесь было до революции? Какие меблированные комнаты, это же полуподвал, кто бы их снимал-то!

Со своими уточнениями вступал Кирилл, помимо стихов писавший безразмерные повести. Кирилла Николай несколько побаивался: все, к чему тот прикасался, обращалось в труху. Если Кирилл изображал собаку, собака получалась запаршивевшая и колченогая, если ребенка — то непременно инфернального, но самыми мрачными и неопрятными красками он живописал любовь. Кроме того, он постоянно ронял чашки, рюмки и табуретки. Кирилл выступил в защиту меблированных комнат, но защита сильно смахивала на обвинение в искажении действительности. Вася наливался пивом и качал усами.

Николаю приходилось оправдываться, чего он не выносил, ссылаться на старушку соседку сверху, которая жила здесь до революции, то есть, ее мать жила, и бабка, и прабабка и… Но вредная Нина, стреляя упорными, как пули, глазками, допытывалась, как же и бабка, и мать, и все прочие жили — в меблирашках постоянно? И поэты галдели, занимались собой, не обращали уже внимания на хозяина, а выставить их на мороз ночью было невозможно. Николай сердился окончательно, уезжал домой, оставляя подвыпившую компанию до утра. Утром, выспавшийся и отдохнувший, заботливо напоенный женой кофе со сливками, приезжал и заставал одного Вадима, честно дожидавшегося возвращения хозяина. Интересовался, как прошла ночь, не снились ли кошмары, не бегали ли домовые; дыхание в ожидании ответа — а ну как привидение явилось гостям — перехватывало от волнения и любопытства. Бледный Вадим отвечал, что кошмары не снились, но приснились бы обязательно, если бы он, Вадим, смог уснуть на кушетке с торчащими пружинами. Кирилл, тот да, спал в кресле и, судя по оглушительному храпу, видел не меньше, чем Бородинское сражение и себя в роли мортиры. Нина в четыре утра поднялась из-за стола, как птичка, чирикнула о такси и исчезла. Вася ушел пешком, и это был настоящий кошмар для всех обитателей подъезда, потому что там, в подъезде… Зачем уточнять, если все и так видно, все, что Вася сделал в подъезде… Николай сочувствовал, кивал, прибирал мастерскую после гостей. Приходила пегая Кошка, съедала корм, смотрела прозрачными глазами прямо в глаза Николаю и уходила, не интересуясь возможными мышами. Так он переживал декабрь.

В середине января, в самые холода, в крещенский мороз он встретил во дворе старуху из верхней квартиры. Она тащилась через дворик в трех платках, повязанных один поверх другого с объемистой сеткой, еле переставляя ноги. Николай предложил помочь донести сетку, чтобы старуха не испугалась, напомнил, что сам из той же парадной, внизу живет. Объяснять, что у него там мастерская, казалось бесполезным, старуха, поди, не подозревает о творческих профессиях, совершенно колхозная бабка, деревенская. Глаза у нее оказались темные, но выцветшие, похожие на шоколад, распущенный в молоке, и неожиданно ясные и цепкие. Старуха отдала сетку безо всяких, пробурчала, что прекрасно помнит соседа и гостей его шумных помнит, но на гостей не в обиде, дело молодое. Николай донес сетку до второго этажа, бабка загремела ключами, отворила дверь и распорядилась, чтобы нес покупки на кухню. В квартире пахло сухой травой, на кухне разместились безликий стол и дивной красоты старинный буфет с дорогим тонким фарфором. Николай надумал поинтересоваться, что здесь, в этом доме, было раньше.