Колокола - [9]

— Умерла?

— Теплая еще.

— Это ничего не значит.

Платье ее было в грязи и кровавых пятнах. Лицо было безжизненным и бледным, в коричневых полосах на тех местах, где мужицкие пальцы держали ее за голову и шею.

По тропинке спускался, хромая, какой-то старик.

— Не пускайте его. Негоже отцу такое видеть.

Два мужика попытались задержать его, но он оттолкнул их. Рухнул на нее, схватил руками ее лицо:

— Пожалуйста, Господи!

Люди стояли бледные, и я чувствовал, что жалость для них — как хомут, под которым ноги не идут, дыхание спирает и сердце бьется чаще.

Я вышел из-за дерева и встал рядом со стариком, который прижимал к себе дочь и плакал.

Я прошептал ему в ухо:

— Она жива.

Он посмотрел на меня. Сглотнул слюну:

— Откуда ты знаешь?

— Слушайте. — Я показал пальцем на ее губы.

Ее дыхание шло едва заметной, но постоянной волной.

Он поднял глаза, но набежавшая толпа баб оттолкнула меня. Я вскарабкался наверх, к своему деревцу, и снова спрятался за ним.

Они колотили ее, шлепали и щипали, и наконец ее глаза широко распахнулись, и она слабо улыбнулась родителю своему, а бабы громко завопили. Они смеялись, и слезы стояли у них в глазах. Они кричали и что-то друг другу приказывали. Я стоял за деревом, и меня не видел никто, кроме одного человека.

В трех шагах вверх по тропинке стоял отец Карл Виктор. Казалось, он совсем не замечает раненую женщину. И не обращает внимания на мольбы вознести молитву Господу. Он смотрел на меня так, будто хотел испепелить взглядом. С каждым выдохом у него изо рта вырывалось рычание.

— Ты слышишь, — прошептал он, задохнувшись.

Я попятился и побежал вверх по холму.

— Ты можешь говорить.

IV

На колокольне мать увидела ужас в моих глазах и, обняв руками, попыталась меня успокоить, но я оттолкнул ее. Покачал головой. Взял ее за руку и потянул к лестнице. Показал на горы вдали — где-то там есть место, где мы могли бы спрятаться.

В ее глазах появилась печаль, и я увидел, она поняла кое-что из того, что я пытался ей сказать, — мое желание скрыться от него, сбежать из этой деревни. Но она только покачала головой.

Я не могу уйти, казалось, говорила она.

Так мы и заснули той ночью на колокольне, свернувшись калачиком под одеялами, и спустившаяся ночь окутывала нас теплым ветром из долины. Мать прижимала к груди свои колотушки. Сям же я спять не мог: только мои уши могли защитить нас той ночью. Я прислушивался к звуку приближающихся шагов, к шороху рук на перилах лестницы. К полуночи поднялся сильный ветер, молнии засверкали в долине. Начался дождь. Мы промокли до нитки. Мать прижала меня к себе, и в свете молнии я заметил ужас в ее глазах. По меньшей мере, раза два за лето молния ударяла в церковь, и я был уверен, что она думает о том, не укрыться ли нам в хижине. А когда гром прогремел над нами, колокола что-то мягко и тревожно пропели. Моя мять посмотрела наверх, потому что услышала это своим нутром. Бегите, сказали они.

Она схватила меня на руки и стремглав побежала вниз по лестнице. Снова вспыхнула молния, эхом прогрохотал в лощине гром. Я прислушивался к звуку ног, шлепающих по грязи, и в потоках ливня слышался мне топот тысяч башмаков и чмоканье тысячи губ. В раскатах грома я слышал миллионы проклятий Карла Виктора. Она пронесла меня через поле к нашей хижине и закрыла дверь на засов. В свете молний, пробивавшемся сквозь щели, я увидел, что в руке она держит колотушку.

Карл Виктор пришел в самый разгар грозы и забарабанил в дверь. Мать сунула меня в угол. Я попытался заслонить ее собой, но она выскользнула и встала между хлипкой дверью и мной. Дверь не выдержала и трех ударов. Дерево треснуло, в дыре появилась белая рука и начала дергать засов.

— Черт бы тебя побрал! — завопил священник.

Он хромал, поскольку сильно ушиб пальцы на ноге, пиная дверь. В свете молнии его башмаки и сутана блестели от грязи.

Мать бросилась на него. Сверкнула молния, он увидел, что она приближается — и что без своих колоколов она не сможет бороться с ним. Она замахнулась колотушкой, которую держала в одной руке, а другой рукой вцепилась ему в лицо. Я закрыл уши ладонями, а он с размаху ударил ее наотмашь, повалив на покрытый грязью пол. Я корчился и вскрикивал всякий раз, когда он пинал ее своим башмаком. Затем в церковь с грохотом ударила молния, и колокола зазвонили. Карл Виктор, корчась от боли, закрыл руками уши, но этот звон только разжег его ярость. Он пинал ее снова и снова, пока она не прекратила вздрагивать от боли, и только тогда он остановился. Она не шевелилась.

Гроза прошла, и дождь утих. Колокола еще едва слышно гудели. Мать ловила ртом воздух. Карл Виктор стоял не шевелясь, прислушивался, ждал, когда вспыхнет следующая молния, чтобы увидеть меня. Я скорчился в углу, вжавшись в деревянную стену, но внезапное рыдание вдруг вырвалось из моего горла и раздалось в темноте. Карл Виктор шагнул в мою сторону и стал пинать стену, пока не наткнулся на меня, — тогда он стал пинать еще сильнее и чаще, попадая мне прямо в живот, да так сильно, что мне не верилось, что я смогу еще дышать. Он схватил меня за шею и приподнял к своему носу.

— Ах ты, лживое отродье, — сказал он. От него воняло луком. — Уж я позабочусь о том, чтобы ты не произнес больше ни слова.