Колокола - [55]

Он швырнул лампу в поверженного Ульриха, который больше не пытался спастись. Лампа разбилась о землю. В одно мгновение лицо Ульриха покрылось маслом. Его глаза в ужасе вытаращились на меня. А затем лицо моего учителя осветилось красным светом и занялось огнем. Он страшно закричал.

V

— Он молит о прощении.

Как только мы остались наедине с аббатом, Ремус стал говорить вместо молчавшего Николая. Было уже далеко за полночь; возбужденный служка зажег свечу и выскочил из комнаты. Свеча стояла на столе перед Штаудахом, и в ее свете аббат казался нечеловечески высоким. Его голова отбрасывала громадную тень на потолок и на стену за его столом.

— О прощении?

Ремус кивнул.

Штаудах нервно покачал головой:

— Не от меня.

Я услышал, как в церкви запели монахи, молившиеся о спасении Ульриха и Николая. Этой ночью никто не спал. Все смотрели, как Ульрих бил себя руками по лицу, пытаясь затушить пламя, опалившее его глаза и кожу. Никто из нас не помог ему. Мы молча смотрели, как погасли языки пламени, и он остался неподвижно лежать на земле. Потом четверо монахов отнесли дымящееся тело к фонтану и стали окунать его в воду, пока она не покраснела от крови.

— Если он умрет, тебя повесят, — сказал Штаудах.

Хотя Николай стоял перед аббатом с видом гордым и дерзким, все же дыхание его было слабым и прерывистым, и в нем чувствовался страх.

— Конечно, аббат, — сказал Ремус, — если нет места прощению, значит, должно быть явлено милосердие.

Ремус стоял напротив стола, прямо перед нами, и его мокрые глаза блестели в свете свечи.

— Милосердие? — Штаудах покачал головой, и тень за его спиной, в десять раз больше его, повторила это движение. — Я не могу помиловать человека, который желает разрушить этот монастырь.

— Не убивайте во имя Господа хорошего человека. — Голос Ремуса дрогнул, дрогнули и его воздетые в мольбе руки.

— Хорошего человека, говоришь? — Аббат наклонился вперед, и тень от его головы на стене увеличилась вдвое. — Доминикус, добрый человек не бьет братьев своих. Добрый человек не поджигает своего брата.

— Он заслужил это, и даже больше, — произнес Николай из темноты. Его голос был тихим, но уверенным.

Штаудах обратил свой взор на Николая и начал разглядывать его в полутьме. Спросил отрывисто:

— Какое преступление заслуживает того, что ты сотворил с ним?

Николай безучастно смотрел на аббата и ничего не отвечал.

— Говори! — приказал Штаудах.

— Я не могу нарушить клятву.

— У тебя была только одна клятва, и эта клятва была дана мне! — заревел Штаудах и ударил ладонью по столу.

Я попятился.

Аббат посмотрел на Ремуса, потом на Николая:

— Итак, кто из вас осмелится защитить этот грех?

— Вы уже поклялись убить меня, — ответил Николай. — Я не буду говорить.

Холодные глаза уставились на монаха поменьше.

— Тогда говори ты, Доминикус.

— Нет, аббат.

— А ты, — обратился он, наконец, ко мне. — Почему ты здесь? Что ты можешь сказать?

Хоть я и был намного выше аббата ростом, я почувствовал себя тем маленьким мальчиком, который стоял в его комнате много лет назад, тем недоноском, которого он, не раздумывая, собирался выгнать из своего аббатства.

— Говори!

Мы молчали. Шипела свеча. Тяжело дышал Штаудах. Он смотрел на Николая.

— Тогда ты не оставляешь мне выбора, — сказал он.

У Николая затряслись руки.

— Он кастрировал меня, — произнес я.

Я почувствовал, как его глаза осматривают каждый изгиб моего тела На его лице возникло недоверие, потом ужас. Наконец-то он понял, почему мой голос не менялся так долго.

— Кастрировал? — прошептал он.

Мои друзья молча смотрели на свечу, горевшую на столе.

— Где?

Они не ответили.

Аббат повернулся ко мне. У него сжало горло, и он едва дышал. Потом он прокашлял несколько слов:

— Говори! Где?! Это случилось в аббатстве?

Мне так хотелось быть сильным. Но колени мои тряслись так, будто сама земля содрогалась под моими ногами.

Аббат встал и навис над свечой:

— Так ты кастрат? Евнух?

Я кивнул. Лицо аббата стало белым, как камень его Церкви. В пламени свечи блестел нагрудный крест.

— И как долго?

— Со дня освящения церкви.

— Но это было пять лет назад, — сказал Штаудах с нараставшим в голосе ужасом.

Я кивнул.

— Помилуй нас, Господи, — прошептал аббат. Несколько секунд он стоял не двигаясь. Смотрел куда-то мимо нас. — Смерть оскопителю, — отчетливо произнес он. — Отлучение от церкви для всех, кто помогал ему в этом. Это закон. Это папский закон. Это Божий закон. — Как будто осознав, что у него вновь прорезался голос, он откашлялся и зашептал снова: — Мальчика кастрировали. В моем аббатстве! — Его лицо обрело свой, обычный цвет. Он взглянул на Николая: — Я не хотел, чтобы он оставался здесь. Никогда. Я пытался услать его прочь, но ты не позволил мне! И это произошло, когда сам нунций спал здесь? Восемнадцать аббатов! Они слышали, как он поет! Они подумают, что это я приказал. Что я сам держал нож. Они отлучат меня от церкви. Меня отлучат! — Аббат схватился за крест, висевший на груди.

— Зачем им знать об этом, аббат. А мы уйдем, — сказал Ремус, сделав шаг вперед. — Сегодня ночью.

— Да, — кивнул Штаудах, глядя сквозь Ремуса на какую-то едва различимую тень. — Да, вы должны уйти. Ты и Николай, оба.