— Кому счастливится, тому везде путь раздвинут широко и выметен чисто: того конь без кнута везет, у того без полозьев сани скрипят.
Долгие годы возвращался Семен Егорыч в Темьян и с казной, и с почетом. У младшего брата, Аникиты Егорыча, дочери подросли, заневестились. Лучшие женихи засылали свах — прицениться к дорогому малолетновскому товару, да дорог товар: всем отказ. Наконец, засватал старшую дочь сын богатейшего в округе мучника и лесника Белородова. Жених подходящ, и Аникита Егорыч товар ему показал — старшую дочь, сероглазую Наталью Аникитичну, но от купли-продажи уклонился до братнина приезда. В этот год долго не возвращался Семен Егорыч: и Иван Богослов, и Покров прошел, а нет его с Низу. «Видно, по зимнему пути воротится», думал Аникита Егорыч. Так и было: вернулся Семен Егорыч по первому пути, спервым снеговеем, под Введенье.
Вернулся хмур, болезнен, молчалив. Все отменил: и в бане не парился, и в собор не ходил, и столы не делал. Прямо с дороги слег в постель и никого к себе не допускал. Аникита Егорыч вносил брату пить и есть, но и с братом был молчалив Семен Егорыч. Под Николу призвал Семен Егорыч брата, велел запереть дверь и молвил с усмешкой:
— Давай, Аникита, барыши делить.
— Как вам угодно, братец Семен Егорыч, — Аникита отвечал. — Ваш привоз.
— Мой, — согласился Семен Егорыч, и усмехнулся, но тотчас оборвал усмешку и, строго поглядев на брата, повторил:
— Привоз мой. А твое что?
— Где вы, там и я, — смирненько промолвил Аникита и глаза опустил.
— Тó-то же, — грозно произнес больной. — Вместе грабили, вместе и отвечать. Давай барыши считать и прóтори. Только то беда, что все барыши, видно, тебе, Аникита, достанутся, а мне — одни прóтори.
— Зачем же братец? Мы по-Божьему поровну разделим.
— А ты умеешь по-Божьему? — опять с грозой спросил Семен Егорыч.
— Где уметь! — воскликнул Аникита.
— Молчи! — прервал больной. — О Нем и речь.
Посмотрел Семен Егорыч на брата таким взглядом, что вздрогнул Аникита Егорыч: холодонуло ему по сердцу.
— Мне умирать пришло, Аникита. Счеты свесть хочу. Вот тебе барыши. — Он указал на обитый кожей сундучок-укладку, стоявший у него в ногах. — Тут все. Бери. Все твое. Ничего не возьму. А мне — прóтори. Прóторям тоже счет нужен. Пиши.
Под прерывистый сказ Семена Егорыча — задыхался он, кашлял кровью и за сердце хватался — принялся писать Аникита Егорыч имя за именем, мужские имена и женские.
— Это убитые, — отозвался, помолчав, Семен Егорыч, — а иные, не знаю, живы ли, нет ли. Пиши в живых. Авось, на наше счастье, живы.
Опять стал он сказывать имя за именем, и опять писал Аникита.
Когда все было записано, Семен Егорыч спросил хмуро:
— Эти прóтори чем покрою?
Аникита молчал.
— Думаешь, можно покрыть?
— Помин души, — сказал робко Аникита.
— Знаю! Без тебя знаю! — оборвал его Семен Егорыч. — Помин будет. Вот на помин.
Он полез рукой под подушку и вытянул оттуда сверток с золотом.
— В собор. В монастырь. В приход. На неугасимую. Нищим. В острог, на калачи.
Он пристально посмотрел на брата.
— Только покроет ли это прóтори? Думаешь, покроет?
— Бог от усердия приемлет, — вздохнул Аникита.
— Молчи! От страха. Умереть боюсь.
— Вы еще поживете, братец.
— Молчи! Скоро умру. Мне Никола мечом грозил. И его я видел, как на струге плыл.
Аникита и спросить не посмел, кого, но Семен Егорыч сам сказал:
— Его. Мохнанýл за сердце. Я думал: умру на струге. Сердце мне лапой он остановил. Песий дух я на воде слышал. Да отдышался. Умирать домой приехал.
Семен Егорыч повернулся к стенке и долго лежал молча, затем вскинул глаза на брата:
— Зови попа. Не наших. Из монастыря. Сисоя. Хочу попробовать, в прóторях отчитаться. А что скоро умру — это верно.
Долго отчитывался Семен Егорыч пред привезенным из подгородного монастыря отцом Сисоем, но, должно быть, не удался ему отчет. Отец Сисой уехал обратно в монастырь, никому ни слова не сказав про отчет Семена Егорыча, а Малолетнов не умер — только еще худее, серее, мрачней лежал на постели. Вдруг случилась с ним перемена: доселе не хотел он принять никакого врачебного пособия и твердо объявил брату, что не лечиться, а умирать приехал в Темьян; теперь же он вдруг потребовал темьянских лекарей. Двое были выписаны из Москвы, и ни один никаким леченьем не свел Семена Егорыча со страшного порога между жизнью и смертью, на котором он мучился уже несколько месяцев. Прогнали врачей. Призывали знахарей, ведуний, наговорщиц — никто не свел с порога Семена Егорыча ни травами, ни лягушиной косточкой, ни человечьим ключом. Прогнали и знахарей.
Тогда-то понял Семен Егорыч, что жизнь у себя его не держит и смерти отдает, а смерть к себе не принимает и к жизни толкает. Понял он, что попы хотели столкнуть его с этого порога к смерти, — и не могли, а лекари и знахари — к жизни, и тоже не в силах были, — и стало ему страшно. Завыл он от боли, и выл днями и ночами, как волк недотравленный, скулил, как пес недобитый, и вой его на улицу рвался и страшил честной дом Малолетновых.
Соборный протопоп приходил к Аниките и внушал:
— Уйми брата. Срамно слышать. В церкви служба Божья идет, а он, как некий, ущемленный праведником, воет.
