Колокола Бесетра - [10]

Рене никак не реагирует и лишь следит за ней взглядом, пока она изучает листок, висящий в изножии кровати, и записывает туда его температуру. Он единственный, кто не знает, что написано на этом листке, а ведь его это касается в первую очередь.

В сущности, он превратился в предмет. Здесь, повидимому, принято оставлять двери приоткрытыми, причем не только в его палату, но и дверь в зал, откуда доносится приглушенный гул.

Какой-то пожилой мужчина в фиолетовом халате из толстой шерсти широко распахивает дверь и начинает с любопытством его разглядывать. Паралитик, который идет на поправку? Нет, судя по отсутствующему взгляду и по тому, как он медленно покачивает головой, скорее, умственно неполноценный. М-ль Бланш не обращает на него внимания, и, постояв так молча несколько минут, странный тип удаляется.

По коридору провозят тележку с огромными, стучащими друг о друга бидонами. Дверь снова отворяется, и входит старшая медсестра в сопровождении молодого практиканта.

– У вас все хорошо? Как вы спали?

Вопросы она обращает не к нему, да он и не смог бы ответить. М-ль Бланш протягивает листок, приколотый к куску фанеры. Матрона читает и передает листок спутнику, но тот никак прочитанное не комментирует. Оба подходят к штативу и укрепляют на нем новую капельницу с глюкозой.

– Как вы думаете, – осведомляется м-ль Бланш, – могу я позвать парикмахера, чтобы моего пациента побрили?

Могра совсем забыл о своем подбородке: щетина у него жесткая, отросла, должно быть, за четыре дня изрядно, да к тому же он еще и брюнет – этим пошел в мать. И тут за него подумали, однако благодарности Могра не испытывает. Он чувствует, что все эти знаки внимания обезличены, что он занимает постель временно, а ритуал тут для всех одинаков. В один день электроэнцефалограмма. В другой – спинномозговая пункция. Затем рентген. Затем – борода и апельсиновый сок...

Если бы Бессон д'Аргуле был просто врачом, а не старым его другом, вполне вероятно, что никто не стал бы говорить с ним о его болезни, ему просто посоветовали бы не тревожиться и довериться врачам.

Бессон же из любезности сказал столько, сколько мог; к тому же он человек очень занятой, и ему не так-то просто выкраивать среди множества дел время, чтобы ездить сюда, к Итальянской заставе.

– Пора заняться вашим туалетом... Когда утром я ехала сюда, то подумала, что было бы неплохо, если бы вам принесли портативный приемник. Я уверена, что профессор не будет возражать, а вам полезно немного отвлечься.

У него нет ни малейшего желания слушать радио. Он не хочет отвлечься, и зря она пытается думать за него. Жизнь за стенами больницы его не интересует. Вполне довольно того, что происходит вокруг – проходящих по коридору людей, звуков на этаже, которые он уже начинает распознавать.

Рене не слишком высок ростом, не толстяк вроде Колера, но тем не менее довольно тучен и весит восемьдесят килограммов. Это, впрочем, не мешает м-ль Бланш, которая сама весит не больше пятидесяти, легко переворачивать его с боку на бок, вымыть с головы до ног и даже между делом сменить под ним простыню.

Этот туалет – самое мучительное, что можно придумать, и он закрывает глаза, потому что ему стыдно. Он не красавец – ни фигурой, ни лицом, и никогда не был таковым. Расплылся еще в молодости, нос у него всегда был бесформенный, лицо рыхлое. В свое время он очень от этого страдал. Однако, сделавшись человеком значительным, стал думать о своей внешности гораздо меньше и вызывающе называл себя уродом.

Но здесь, пока сестра мыла и обтирала его, к нему вновь вернулся юношеский стыд.

– Мне нужно растереть вас спиртом. Но я подумала, что вы предпочтете одеколон, и пока вам не принесли ваш, захватила с собой флакончик.

Ему бы следовало в знак благодарности хотя бы кивнуть ей, но он решил этого не делать. Все равно она ничего не понимает. Другие тоже. Они могут подумать, что он озлобился или полагает, что имеет право на что угодно, поскольку руководит самой известной парижской газетой и двумя еженедельниками. Но это не так. Дело тут гораздо сложнее, этого не объяснить.

К тому же Рене не нравится, что его кровать и вся комната пахнут теперь одеколоном, а не пресноватым, но не противным запахом болезни и лекарств. Словно его пытаются слегка надуть. Приятно ли ему, что его собираются побрить? Он в этом не уверен.

– Отдохните пока, а я позвоню парикмахеру и узнаю, не занят ли он.

Парикмахер для неизлечимых больных, паралитиков, полоумных и трупов! Уже совсем рассвело. Туман поредел, вот-вот проглянет солнце. Две девушки в голубых фартуках, перебрасываясь фразами по-итальянски, заходят в палату со швабрами и опилками и, не глядя на него, не проявляя ни малейшего любопытства, делают свою каждодневную работу.

Когда наконец появляется парикмахер, комната сверкает чистотой, в вазочку с шестью желтыми гвоздиками налита свежая вода, морозный воздух струится через маленькую форточку, прорезанную в верхней части окна. Парикмахер далеко не молод и сам напоминает неизлечимого больного. Не исключено, что так оно и есть. От его желтоватых пальцев пахнет табаком, у него скверные зубы; работает он молча, с пугающей сосредоточенностью.