Колокол в колодце. Пьяный дождь - [242]

— Много покойников… Много будем хоронить…

— Выйти на минутку, — внушительно сказал ему Геза.

Кальманка тотчас присмирел и вышел.

— Ты умеешь с ним обращаться, — похвалила Шари. — Способность внушать у тебя заметно развилась. Впрочем, ты всегда обладал ею. — Она обвела глазами мастерскую. — Много работаешь? Говорят, за последнее время ты создал замечательные вещи.

Геза ничего не ответил, стоял мрачный, холодный.

Шари притворилась, будто не замечает, что он холоден и словно бы отвергает ее. Отвергает? Скорее, судорожно сопротивляется. У меня создалось впечатление, что Шари наслаждается происходящей в нем борьбой. Вот почему она делала вид, будто ничего не замечает. Вообще она умела кое-что не замечать. И это не была манерность. Она держалась непринужденно, естественно. Например, о том, что я недолюбливаю ее, она знала с нашей первой встречи, но делала вид, будто не замечает моей неприязни. Характер наших отношений определяла она сама.

Шари обошла всю комнату, разглядывала картины.

— Пикассо. Ты все еще боготворишь его? Теперь-то уж, пожалуй, тебя не убьют из-за него. О Ривера слышал? О Диего Ривера? О великом мексиканце? Недавно кто-то показал мне его альбом. Знаешь, о чем я подумала? Что тебе тоже надо бы заняться фресками.

Шари оказалась весьма словоохотливой, она без умолку болтала. С полотна на мольберте она хотела было снять покрывало, но Геза, опередив ее, взял подрамник с холстом и понес его в угол.

— Секрет? Впрочем, знаешь, я ведь уже не питаю прежней любви к живописи! Сидя в камере, за решеткой, я лепила фигурки из хлебного мякиша и обнаружила, что к скульптуре у меня больше склонности, чем к живописи. Или это ни о чем не говорит? — рассмеялась она, сверкнув белыми хищными зубами.

— Зачем ты пришла? — спросил Геза, еле сдерживая гнев. Поставив в угол подрамник с незаконченным полотном, он сразу же вернулся на свое прежнее место, словно оно было заколдованным. Прямо как в сказках, когда суеверный человек, отважившийся выйти в полночь на перекресток, очерчивал вокруг себя кольцо, чтобы оградиться от нечистой силы. — Чего тебе надо?

Шари, удивленно вскинув брови, пристально посмотрела на него.

— Хочу взять с собой Кальманку. Я уже приходила сегодня. Разве ты не знаешь?

— Значит, забираешь?

— Послезавтра мы уезжаем в Вену. — У Гезы вытянулось лицо. Он пытался овладеть собой, но я заметил, что слова Шари сильно взволновали его. — Есть у него что-нибудь поприличнее из одежды?

— Вы едете в Вену…

— Спасибо тебе за заботу о нем. Ты, Гезочка, поступил очень порядочно.

Геза, открыв дверь, окликнул парня:

— Кальманка, зайди-ка сюда! — Идиот вошел вразвалку, опасливо озираясь. Его блуждающий взгляд выражал страх затравленного, гонимого человека. — Шари тебя забирает. Ты хочешь поехать в Вену?

— Нет… нет… Шари дурная! — запинаясь, с трудом выговаривая слова, пролепетал идиот в испуге. Он бросился к Гезе, спрятался за ним, из-за его спины враждебно поглядывал на сестру, весь дрожа от страха. — Я не хочу ехать… Шари тоже пусть останется…

— Ну, так как же? Попробуй возьми!

Геза говорил торжествующим тоном. А на самом деле ему было совестно, и он страдал от этого. На лбу у него выступили капельки пота.

Шари стала нервничать. Прошлась по комнате. Откинула назад капюшон и, тряхнув головой, распушила волосы. Она была похожа на прекрасную разъяренную тигрицу.

— К чему это все? Это же ребячество. Или ты решил мне мстить? — После короткого раздумья она добавила: — Да и месть-то твоя мальчишеская, недостойная тебя. — И поскольку Геза молчал, обратилась ко мне: — Ведь так? Или вы этого не находите?

В комнате наступила тишина, все ощутили какую-то неловкость. Слышалось только раздражающее бормотание умалишенного. Где-то поблизости, возможно на Московской площади, застрекотали автоматы. Кальманка заскулил, как пес, стал беспокойно визжать. Вдруг мне пришло в голову, что, возможно, Пиноккио уже там…

— Да, — ответил я. — Нахожу, что так: — Геза, бледный, с сузившимися зрачками, посмотрел на меня, как человек, который не верит собственным ушам. Он продолжал стоять молча и силился презрительно усмехнуться. Но эта деланная усмешка не могла скрыть какую-то унылую тоску, как талый весенний снег — промерзлую землю. В другое время у меня, быть может, шевельнулась бы жалость к нему. Теперь же ее не было и в помине. — Поезжай, Кальманка, в Вену, — подстрекнул я идиота.

Шари взяла его за руку.

— Идем, Кальманка! Ну пошли же. Тебя ждет дядя Лаци. Мы купим тебе красивый костюм. И все, что захочешь. — Шари уговаривала его, словно младенца. Идиот, хныча, поглядывал на Гезу, но все-таки дал довести себя до двери, хоть упирался, но шел.

— Много мертвецов, Кальманка. Много, много мертвецов, — сказал Геза и хрипло, фальшиво запел: «Пойдем хоронить тело…»

Он выглядел смешным и вместе с тем страшным.

Меня так и подмывало одернуть его: «Перестань паясничать! Вышвырни вон эту красивую дрянь вместе с ее орангутангом». Пожалуй; я и в самом деле прикрикнул бы на него, но снова, уже совсем близко, послышался сухой треск выстрелов. Плотно сжав губы, я промолчал.

Мы с Гезой никогда не говорили о Шари, об их отношениях. Даже тогда, когда невыносимость их неудачно складывавшейся совместной жизни стала очевидной. (Я, разумеется, считал их связь и даже возможное супружество злосчастьем, не сулящим Гезе ничего хорошего.) Геза отмалчивался, избегал говорить на эту тему, и я щадил его, не лез ему в душу. Хотя однажды он все же заговорил об этом. В то время они еще жили вместе (а может, просто под одной крышей?), но Шари уже сошлась с Кароем Болгаром. Их связь получила довольно широкую огласку, хотя о ней и не очень-то распространялись, потому что Болгар в ту пору занимал сравнительно высокий пост в партии и считался человеком влиятельным.