Колокол в колодце. Пьяный дождь - [238]

Когда она ушла от Гезы, то взяла с собой и Кальманку. От их разрыва больше всех пострадал помешанный: он каждый день-прибегал обратно. «Шари дурная… Я убью Шари…» Он скрежетал зубами, а из глаз его катились слезы. После ареста Шари Геза взял его к себе, и с тех пор Кальманка окончательно поселился у него и был счастлив. Он занимался нехитрыми делами: помогал дворнику, таскал из подвала дрова, уголь для жильцов. Будучи сильным, как буйвол, он никого не трогал. И был неотъемлемой принадлежностью дома, как деревенский дурачок — своей деревни. Единственное, чего ему недоставало, так это, пожалуй, похорон.

Дождь припустил сильнее, стало еще сумрачнее. От мусорной свалки поднимались тошнотворные, зловонные испарения.

Геза похлопал несчастного по вздрагивающей спине:

— Пошли, Кальманка. Идем домой! — И направился к подъезду.

— Шари сказала, возьмет…

— Не возьмет, не бойся!

Идиот нервно топтался у подъезда и все скулил:

— Много мертвецов… много, много мертвецов… Много покойников хоронить будем! — И показывал пальцем в сторону города, сопровождая этот жест какими-то хрюкающими звуками.

Геза взял его за руку.

— Ну пошли. Давай по-хорошему!

Ощутив прикосновение руки Гезы, Кальманка сразу же успокоился и побрел вверх по лестнице. Но на площадке он вдруг остановился и, задрав голову кверху, как только что мусорщик, запел завывающим голосом:

— Идем хоронить тело, побежденное смертью…

Гулкие отголоски похоронного причитания здесь, в глубоком колодце лестничной клетки, наводили ужас.

— Тихо, Кальманка! Петь тут нельзя.

В доме и так царила тишина, но теперь заглохли даже едва уловимые шорохи, словно все вымерли.

Помешанный умолк. Однако, поднявшись на один марш, он снова остановился и запричитал:

— Мы возлагали на тебя такие надежды…

— Перестань петь! Шари услышит и заберет тебя.

— А говорили… Шари не заберет.

— Но если будешь петь, заберет. — Геза обладал непостижимым терпением, оно даже раздражало меня.

— Шари дурная… Я убью ее… — И тут же как ни в чем не бывало продолжал свое завывание: — Господи, мы уповали на твой отчий кров… — В его невнятном пении угадывался текст старинной обрядовой песни. Больной мозг Кальманки запечатлел лишь обрывки слышанного на деревенских похоронах. Но мрачная безысходность песнопения становилась от этого еще невыносимее.

— Замолчи! — прикрикнул я и сбоку пнул его по лодыжке.

Идиот оскалил свои желтые лошадиные зубы. Так огрызается собака, получив пинок. Однако притих и, прихрамывая, заковылял вверх по лестнице.

Холл однокомнатной квартиры служил спальней, столовой — словом, был отведен под жилье, а комната была приспособлена под мастерскую. Там стоял диван, на котором обычно спал Геза.

Я расхаживал по мастерской. Геза куда-то исчез, словно меня и не было здесь. Из холла доносился беспрерывный шорох, шелест бумаги — это, очевидно, Кальманка копошился, перебирая свои сокровища, — и монотонное бормотание. Порой в этом гнусавом бормотании слышались обрывки той же похоронной песни.

На сей раз картины Гезы меня не интересовали. Я ходил вокруг них, скорее, по привычке. Тем не менее я заметил, что Геза усиленно работал в последнее время. У него было много новых полотен, готовых и не законченных этюдов, зарисовок. Они висели на стенах или стояли прислоненными к стене: наброски голов, композиции человеческих фигур в полный рост, пейзажи. Но ни одна картина не захватила меня по-настоящему. Ничего особенного! Вдруг я невольно остановился: мольберт в углу привлек мое внимание. На подставке стоял подрамник с натянутым на него довольно большим холстом. По расплывчатым разноцветным мазкам на нем угадывалось содержание будущей картины: демонстрация перед зданием парламента 23 октября 1956 года. Эскизный набросок напоминал короткую запись в блокноте, когда писатель фиксирует для себя в записной книжке несколькими меткими словами свое впечатление, отдельные мысли, наблюдения.

Это начатое полотно озадачило меня. Оно никак не вязалось с творческой манерой Гезы. Но не в этом было дело. Что-то другое кольнуло меня в сердце. Толпившиеся группы людей, над их головами высоко поднятые и гордо реющие красные знамена, тут же знамена поверженные, лица с раскрытыми ртами, из которых, казалось, вырывается победный клич, целый лес высоко поднятых рук со сжатыми кулаками, полыхающие на краю площади костры из транспарантов — вся эта расплывчатая мозаика цветных пятен напомнила мне картину, которую я видел в действительности несколько дней назад в предвечерний час еще золотой осени. Та же картина и все-таки совершенно другая. Интересно, что выкрикивает группа молодежи вот здесь, на переднем плане? То ли это запечатлевшийся в моей памяти момент, когда на куполе парламента с наступлением темноты загорелась красная звезда и люди скандировали во все горло: «По-ту-шить! По-ту-шить!» Нет-нет, пожалуй, они кричат не это. От картины веет оптимизмом, нерушимой верой в торжество светлых идеалов, а не паническим ужасом, навеянным крушением.

Я с трепетом вглядывался в картину.

Внезапно у меня возникло ощущение, что я оказался в западне. «Измена», — мысленно решил я, подумав то же самое, что и тогда, когда увидел Гезу перед зданием Центрального Комитета в обществе Фери Фодора и компании. «В таком случае, зачем я здесь? И разве не то же самое сказал Геза Чонтошу и Андрашу о замысле своей картины? Нет, не то же самое. К тому же словом не всегда можно выразить мысль до конца, непременно что-то останется недосказанным, упущенным. Истинную правду во всей ее полноте способно выразить только настоящее художественное произведение, созданное вдохновением художника, еще не подправленное благоразумием осторожного ума».