Колокол в колодце. Пьяный дождь - [237]

Когда я наконец поравнялся с ним, он не проронил ни единого звука.

Так и шли мы молча под моросящим дождем. На улице было слякотно, сыро, и в сумраке, опускавшемся вместе с нависшими тучами, стерлись границы времени. Может быть, еще только полдень? Или сколько-то пополудни. А может, день уже на исходе? В городе необычно тихо. По крайней мере в этой его части. Улица почти безлюдна. Но вот показался самосвал-мусоровоз. На радиаторе машины неуверенно трепыхался облезлый мокрый венгерский национальный флажок. Машина останавливалась перед каждым домом, и из шоферской кабины высовывался верзила в полосатой майке и, задрав голову в котелке неопределенного цвета, зычно оповещал:

— Мусор и сегодня вывозить не будем! Бастуем! — Котелок, как солдатская каска, держался у него не то на подбородном ремне, не то на тесемке.

Самосвал, прогромыхав дальше, свернул в переулок. Снова воцарилась тишина. Под ее зыбким покровом ощущались трепетные отголоски приглушенных страстей. Из окон свисали трехцветные национальные флаги, тоже облезлые и мокрые. От мусорных ведер, выставленных в подворотни, исходил гнилостный, кислый запах. Там, где отбросы доверху заполнили мусорное ведро, их сваливали прямо на улицу. Кучи росли, кое-где скопились уже груды мусора. Буйно разрастаясь с каждым днем, они, как гнойники на теле больного, покрывали тротуары и мостовые.

Вдруг откуда ни возьмись, словно из мусорной кучи, перед нами вырос Миклош Биркаш. Промокший, со свисавшими на лоб прядями волос, он весь дрожал от холода. Как видно, с той самой поры, как мы расстались с ним, он бесцельно бродил по улицам.

— Ты теперь в люди вышел. — Он смотрел на Гезу скорбно и с мольбой во взгляде. — Нажми на типографию, чтобы книгу мою побыстрее выпустили. Наполовину набрали, а теперь бастуют. Что же я возьму с собой в Палестину?

Геза стоял, уставившись на мусорную кучу. Вновь показался самосвал, раскачиваясь, как пьяный, он прогромыхал мимо нас. Водитель в высокой каске все выкрикивал:

— Бастуем! Мусор пусть полежит!

— Сколько отбросов! — проговорил Геза, затем перевел взгляд на Миклоша Биркаша. — Ты что, разве не знал об этом? — В голосе его звучали нотки участия. Он провел рукой по щеке, видно, снова ощутил щемящую боль недавней пощечины. — Чего это ты надумал ехать в Палестину? Что ты будешь там делать?

— Думаешь, я и там буду лишним? Впрочем, ты прав! — Толстые губы Биркаша дрогнули, а рыбьи глаза наполнились слезами. — В таком случае не звони в типографию! — И побрел прочь.

Геза посмотрел ему вслед. Возможно, он что-то еще хотел сказать, но передумал и зашагал дальше. Я шел рядом с ним. Вернее, чуть отставая, на полшага. Как бездомная собака, которая увяжется за прохожим и недоверчиво, но все же неотступно идет следом. Я ощутил страшную внутреннюю пустоту, словно у меня вырвали душу и я оплакиваю ее. Мне все время чудилось испуганное лицо солдата, чистившего винтовку. Обескураженный, я подумал, что этот солдат, которого я видел впервые в жизни, быть может, глубже понял причину моих слез, чем Андраш или Шандор Мартин.

Перед домом на Вышеградской улице какое-то обезьяноподобное существо копошилось в отбросах. Это был Кальманка, дегенеративный отпрыск помещика Вёльдеши.

— Перестань сейчас же! — прикрикнул на него Геза. Идиот, испуганно обернувшись, вскочил, быстро сунул что-то в карман и остановился перед Гезой, опустив длинные, до самых колен, руки.

— Брось! Домой ничего не натаскивай!

Кальманка стоял, покачиваясь всем корпусом, как обезьяна, необычайно возбужденный, дико вращая белками глаз. Вымокший, косматый, он и в самом деле был похож на орангутанга, сбежавшего из джунглей.

— Была тут… Шари была тут… Хочет увезти… Я не хочу. Шари дурная… Не хочу… — бессвязно лепетал он.

Гезу словно поразило электрическим током. Он снова провел ладонью по щеке. Потом взял себя в руки.

— А ну, вытряхивай! — скомандовал он.

Идиот нехотя стал вытряхивать из кармана свои трофеи. Его манией было собирать всякие объедки: кожу от сала, огрызки салями, корочки хлеба; он заворачивал все это в бумагу и прятал в доме: забрасывал свертки на шкафы, засовывал их под кровати — словом, захламил всю квартиру. И если Геза время от времени — уборщица не решалась делать этого — выгребал «клады» и выкидывал их, Кальманка несколько дней беспокойно метался и злобно грозил Гезе увесистым кулачищем:

— Задушу!.. Убью!.. — А сам обожал его.

— После каждой генеральной уборки, — рассказывал Геза смеясь, — я несколько ночей меняю изголовье. Если вздумает вцепиться, то хоть в ногу, а не в горло.

— Смотри не храбрись, как бы и в самом деле не придушил тебя, — предостерегали его знакомые. — Почему ты не избавишься от него?

— От бесплатного натурщика? — насмешливо говорил Геза. — Ведь рано или поздно я тоже стану сторонником социалистического реализма. С кого же тогда я буду писать мускулистые фигуры рабочих, способных построить новый мир?

Думаю, что только я один понимал всю несуразность их отношений с Шари. Но мы с Гезой никогда не говорили об этом.

Впрочем, сам он всегда, когда речь заходила об этом, после слов: «Мне дали отставку, а в качестве отступного оставили квартиру» — обычно добавлял, указывая на Кальманку: «И его в придачу». Они с Шари взяли его к себе еще в 1945 году, когда семья разбрелась из Вёльдеша в разные стороны. Несчастного, страдающего тихим помешательством брата Шари любила какой-то непостижимой, маниакальной любовью. Я думаю, так она никого в семье не любила.