Колокол в колодце. Пьяный дождь - [2]

Сюжетная линия Пишты далеко не единственная в романе, мы встретимся там и с родовитой помещичьей знатью, и с инженерами, с нарождающейся технической интеллигенцией, если так можно сказать, и с новым типом сельского хозяина — капиталиста «из мужиков»; и, признаться, читая этот роман, я невольно задавался вопросом: как-то писатель завершит все эти совершенно различные линии, каким образом и в каком пункте они все сойдутся?

Тем более что время шло, шла страница за страницей, а это завершение никак не намечалось и не проглядывалось.

И ведь действительно, эти линии так и не сошлись и не завершились, они просуществовали почти независимо одна от другой, тем не менее вся эта широкая, даже несколько расплывчатая и в значительной мере бытописательская картина вполне закончена в чем-то главном.

В чем же?

В том, что вместе с трагическим поворотом в судьбе Пишты в такой же мере трагический поворот приобретает и сама легенда о колоколе.

А это уже и есть определенное завершение одних и начало других человеческих судеб, даже если люди и не уловят происшедшей перемены.

И, вот уже дочитав роман, мы не испытываем чувства его незавершенности, несмотря на то что формально и строго сюжетно он, конечно, не завершен.

Мы задумываемся над несовершенством совсем другого рода — над несовершенством идеи, которая, несмотря на это, все равно, как рентгеновским лучом, пронизывает людей, выявляет их внутреннюю сущность, характеры, отношение к себе, и друг к другу, и к жизни в целом.

И мы хотим, чтобы те же самые люди приложили свои силы и разум к понятиям и целям более правильным и точным, к целям истинным, заслуживающим тех же и даже больших жертв.

А это, вероятно, и есть то желание, которое хотел вызвать в нас автор.

Еще я думаю, что «Колокол в колодце», написанный в неторопливой, вполне традиционной манере исторического романа, с обстоятельным бытописанием, с обязательными, но ничуть не утомительными пейзажами, с несколькими параллельными сюжетными линиями, лишь условно связанными между собою и развивающимися в различных слоях общества, роман, который ставит задачей показать и восстановить в памяти людей не только событие прошлого, но и самое прошлое в его конкретных, порой мельчайших деталях быта и в отношениях между людьми, — такой роман нам должен быть близок и понятен.

Для русской литературы это ведь тоже манера традиционная.

Однако не только своей формой и манерой это произведение понятно нам, но и своим содержанием, то есть той действительной историей, которая возникает на его страницах.

И дело здесь в том, что мы все время и даже как бы невольно сравниваем свою собственную, русскую историю, свое прошлое с историей и с прошлым Венгрии.

Поразительное сходство!

Расположенная в центре торговой и промышленной Европы, эта страна очень долгое время оставалась земледельческой, крестьянской.

Наиболее молодой для Центральной Европы народ — народ-пришелец — жил самым древним ремеслом земледельца, и удивительно, как это главное сходство в укладе двух стран определило и общность всего остального — быта, психологии людей, хозяйственного порядка, государственных реформ.

Действие романа «Колокол в колодце» происходит в сельской местности, немногим более ста лет тому назад, вскоре после освобождения венгерских крестьян от крепостной зависимости.

И наша русская история тоже нередко обозначает эти годы как «пореформенное время».

Та же свобода без земли, те же обманутые надежды, те же слухи о новых героях, та же земельная тяжба крестьян с помещиками…

А вот и хозяйственный помещик-холостяк; хоть и помещик, а все-таки старается придерживаться в отношениях с народом «справедливости» — это тургеневский или гончаровский образ… А вот другой, этот — помещик-злыдень.

Вот и сельский староста-мироед.

Иной раз только имя собственное или географическое название напомнят нам, что дело происходит не в России, а в другой стране.

Самое же большое и существенное сходство, пожалуй, даже и не в этих лицах, а в том коллективном портрете венгерского крестьянства, который создает в своем романе Йожеф Дарваш. Здесь попросту становится трудным делом уловить сколько-нибудь заметные различия с теми представлениями, которые мы имеем о своих не столь отдаленных предках — крестьянах европейской России той поры, когда они были освобождены от крепостной зависимости.

Правда, у нас земельный вопрос, вероятно, был еще сложнее: венгерский крестьянин имел землю в личной собственности, русский — владел ею миром, обществом, то и дело прибегая к переделам, к жеребьевке, к третейским решениям.

Но есть и различия.

Только мы улавливаем их не на глаз, а на слух, то есть не в том, что и как в романе происходит, а в том, как о происходящем говорится.

Слово, иной строй речи и даже как бы иной порядок мышления — вот где различия. Особенно — в слове песенном. Йожеф Дарваш любит народную песню, умеет вовремя и точно ею воспользоваться.

Конечно, венгерская речь на русском языке, то есть в переводе, перестает быть тем, чем она есть в действительности, и все равно мы улавливаем ее особенности, опять-таки и прежде всего там, где эта речь — народная, самобытная, где и поговорка приходится к месту, и сам предмет разговора — исконный, совершенно реалистический, когда между героями речь идет, скажем, об урожае, о засухе, о земле, о любви.