Колодец одиночества - [44]

Вдруг раздался внезапный, ужасный, разрывающийся звук.

— Сэр, берегитесь! Сэр Филип, берегитесь, он ломается!

Треск — и тишина, ужасная тишина, еще страшнее, чем этот звук.

— Сэр Филип! Ох, Господи, ему грудь придавило! Прямо на грудь ему упал — какой здоровый сук! Кто-нибудь, бегите за доктором! Надо скорее послать за доктором Эвансом. Господи Боже, у него кровь изо рта идет, ему прямо в грудь попало… кто-нибудь, пошлите же за доктором!

Серьезный и степенный голос мистера Хопкинса:

— Тихо, Томас, не стоит терять голову. Роберт, скорей беги в конюшню и скажи Бертону, чтобы ехал за доктором на машине. А ты, Томас, дай мне руку, вместе поднимем этот сук — еще — справа чуть опусти, теперь вверх! Вот так, еще правее, теперь давай, потихоньку, потихоньку… поднимай!

Сэр Филип лежал на снегу, застывший, и кровь медленно сочилась из его губ. Он казался чудовищно высоким, когда лежал посреди этой белизны, очень прямо, вытянув длинные ноги, и Томас глупо сказал:

— Какой же он здоровый — никогда раньше не замечал…

И вот кто-то уже бежал, скользя по снегу, задыхаясь, спотыкаясь, совершая нелепые скачки — старый Вильямс, без шляпы и в одной рубашке, и на бегу он кричал: «Хозяин, хозяин!» Нелепыми скачками он двигался по скользкому снегу: «Хозяин, ох, хозяин!»

Нашли плетеную изгородь и с пугающей осторожностью на нее положили хозяина Мортона, с пугающей медлительностью потащили ее через луг, к дверям дома, которые сам сэр Филип совсем недавно оставил открытыми.

Его медленно внесли в гостиную, и еще медленнее раскрылись его усталые глаза, и он прошептал:

— Где Стивен? Мне нужна она… мое дитя…

И старый Вильямс сипло прошептал:

— Она идет уже, хозяин, вот уже идет по лестнице; она здесь, сэр Филип.

Тогда сэр Филип попытался двинуться и заговорил довольно громко:

— Стивен! Где ты, ты мне нужна, дитя мое…

Она подошла к нему, не сказав не слова, но она думала: «Он умирает — мой отец умирает».

И она взяла его большую ладонь в свою и погладила, но все еще ничего не говорила, потому что, когда любишь, то что можно сказать, когда тот, кого ты любишь, лежит при смерти? Он посмотрел на нее умоляющими глазами, как собака, которая ничего не может сказать, но молит о прощении. И она знала, что его глаза молят о прощении за что-то, выходящее за пределы ее несчастного разума; поэтому она кивнула и просто продолжала гладить его руку.

Мистер Хопкинс тихо спросил:

— Куда мы его положим?

И так же тихо Стивен ответила:

— В кабинет.

Тогда она первой пошла в кабинет, твердым шагом, как будто ничего не случилось, как будто там сидел в кресле ее отец и читал книгу. Но она все время думала: «Мой отец умирает…» Одна эта мысль казалась нереальной, преждевременной. Казалось, это думает кто-то другой, о чем-то нереальном, ни с чем не сообразном. Но, когда его положили в кабинете, она слышала собственный голос, отдающий приказания:

— Скажите, чтобы мисс Паддлтон сейчас же шла к маме и осторожно рассказала ей новости — я останусь с сэром Филипом. Кто-нибудь из вас, пожалуйста, пришлите ко мне горничную с губкой, полотенцами и тазом холодной воды. Что, Бертон поехал за доктором Эвансом? Это правильно. Теперь, прошу вас, идите наверх и принесите матрас, можно тот, что в голубой комнате — и поскорее. Принесите одеяла и пару подушек, и, может быть, понадобится немного бренди.

Они побежали исполнять ее приказы, и вот уже она помогала поднимать его на матрас. Он слегка застонал, потом улыбнулся, ощутив ее сильные руки. Она утирала кровь с его губ, и ее пальцы были в крови; она смотрела на них, но без понимания — это не могли быть ее пальцы; как ее мысли, они, наверное, принадлежали кому-то другому. Но теперь его взгляд стал беспокойным — он кого-то искал, он искал ее мать.

— Вы рассказали мисс Паддлтон, Вильямс? — шепнула она; тот кивнул. Тогда она сказала:

— Мама идет, папа; полежи тихо, — ее голос был мягко убедительным, как будто она говорила с маленьким страдающим ребенком. — Мама уже идет, полежи тихонько.

И она пришла — она была не в силах поверить, но глаза ее расширились от ужаса.

— Филип, ох, Филип! — Она опустилась на пол рядом с ним и прижалась побледневшим лицом к его лицу на подушке. — Милый, мой милый… как тебе больно… расскажи мне, где у тебя болит, расскажи, любовь моя. Сук сломался… это из-за снега — он упал на тебя, Филип… постарайся мне рассказать, любовь моя, где сильнее всего болит.

Стивен сделала жест слугам, и они медленно вышли, склонив головы, ведь сэр Филип был им хорошим другом; они любили его, каждый по-своему, насколько каждый был способен любить.

И оставался только этот ужасный голос — ужасный, потому что он не был похож на голос Анны, он был монотонным, только задавал вопрос, все задавал один и тот же вопрос: «Расскажи, где болит, любовь моя».

Но сэр Филипп боролся с болью, напряженной, неодолимой, обезоруживающей болью. Он лежал молча, не отвечая Анне.

А она упрашивала его, вспоминая нежные слова своей родины:

— Ты у меня такой пригожий, — шептала она, — а в глазах твоих Господень свет, — но он лежал и не мог ничего ответить.

Она, казалось, совсем забыла о присутствии Стивен, и говорила так, как говорят друг с другом влюбленные — глупо, нежно, изобретая ласковые имена друг для друга, как все влюбленные. И, глядя на них, Стивен была свидетелем великого чуда, потому что он открыл глаза, и его глаза встретились с глазами ее матери, и, казалось, свет озарил эти горестные лица, преображая их торжеством и любовью — так эти двое зажгли для своего ребенка маяк в долине смертной тени.