Колодец одиночества - [165]

Мэри достойна была жалости в эти дни, разрываясь между двумя враждующими силами; ее преследовало ощущение неверности, если она думала о том, какое это несчастье — расстаться с Мартином, она ненавидела себя за трусость и измену, если иногда тосковала по той жизни, которую он мог бы ей предложить, а прежде всего — мучительно боялась этого человека, который втиснулся между ней и Стивен. И самый этот страх заставлял ее отдаваться этой женщине с новой, более отчаянной пылкостью, так что узы между ними были крепки как никогда — возможно, дни принадлежали Мартину, но Стивен принадлежали ночи. И все же, когда Стивен лежала без сна в рассветных сумерках, победа казалась ей похожей на поражение и обращалась в прах перед словами Мартина: «Если твоя победа и придет, она придет слишком поздно для Мэри». Утром она шла за свой стол и писала, работая лихорадочно, как будто теперь шло жестокое состязание между этим миром и ее окончательной победой. Никогда прежде она не работала так; она чувствовала, что окунает в кровь свое перо, и каждое ее слово писалось кровью!

2

Рождество пришло и ушло, уступило место новому году, и Мартин продолжал борьбу, но с большей мрачностью. В эти дни его осаждал призрак поражения, болезненного сознания: что бы он ни делал, почти все преимущества были на стороне Стивен. Все то, что он любил в Мэри и чем восхищался в ней больше всего — ее открытость, ее нежная и преданная душа, ее сострадание к любым мучениям — все это обращалось против него и лишь крепче привязывало ее к тому существу, которому она была предана. Лишь одно все это время поддерживало его — убеждение, что, несмотря ни на что, Мэри Ллевеллин его полюбила.

Она была так осторожна, когда они бывали вместе, так следила за собой, чтобы не выдать свои чувства, таким жалким образом настаивала на том, что все идет хорошо и что жизнь вовсе не убавила в ней смелости. Но Мартина не обманывали эти протесты, он знал, как она стремилась к тому, что он мог ей предложить, с какой радостью она тянулась к тем простым вещам, которые сами собой приходят к тем, кто нормален. За всей ее демонстративной храбростью он угадывал огромную усталость души, огромное стремление быть в согласии с этим миром, встречать других людей с утешающим сознанием, что ей не нужно их бояться, что их дружба будет на ее стороне, стоит лишь попросить о ней, что все их законы и обычаи встанут на ее защиту. Все это чувствовал Мартин; но Стивен чувствовала еще вернее и глубже, ведь к ней пришло отчаяние от сознания, что ее любимая глубоко несчастна. Сначала она закрывала глаза на эту правду, ее поддерживало страстное напряжение битвы, стремление противостоять этому мужчине. Но пришел день, когда она уже не могла быть слепой, когда ничто на свете не имело значения, кроме этого горестного страдания, которое молчаливо сносила Мэри.

Если бы Мартин жаждал мести, сейчас он мог бы черпать ее полной мерой. Он почти не видел, как Мэри уступает свои линии обороны, одну за другой; как постепенно слабеет ее воля, ее суровая решимость держаться, ее непокорство, обязанное собой мужской стороне ее натуры. Об этом он не мог узнать никогда; это была тайна Стивен, и она умела хранить ее. Но однажды ночью она вдруг оттолкнула Мэри, вслепую, едва понимая, что она делает, и сознавая лишь то, что оружие, которое она сейчас отбрасывает, стало совершенно недостойным, оно оскорбляет ее любовь к этой девушке. И в эту ночь к ней пришла ужасная мысль, что ее любовь — сама по себе оскорбление.

Теперь ей пришлось дорого расплатиться за свое врожденное уважение к нормальным, которое не могли разрушить даже долгие годы преследования — эту добавочную ношу возложили на нее безмолвные, но зоркие основатели Мортона. Ей пришлось расплачиваться за тот инстинкт, который в самом раннем детстве заставлял ее почти благоговеть перед тем совершенством, что она угадывала в любви между своими родителями. Никогда прежде она с такой ясностью не видела все то, чего не хватало Мэри Ллевеллин, все, что с уходом Мартина утекло бы сквозь ее пальцы, может быть, безвозвратно: дети, дом, который этот мир будет уважать, узы привязанности, которые этот мир будет почитать священными, блаженная безопасность и покой, свобода от преследований. Мартин вдруг показался Стивен бесконечно щедрым существом, в его руках были все те бесценные дары, которых ее любовь-обманщица никогда не могла предложить. Только один дар Стивен могла предложить своей Мэри — и этим даром был Мартин.

Она ощущала все это, как во сне. Теперь она жила и двигалась, как во сне, едва сознавая, к чему приведет этот сон, и все же ее восприятие стало ярче. Этот сон был бесконечно убедительным, все, что она делала, казалось ясно предопределенным; она не могла бы поступить иначе и не могла бы сделать ложного шага, хотя и жила во сне. Как те, кто, пребывая во сне, без колебаний идут по краю пропасти, лишенные всякого чувства опасности, так Стивен шла по кромке своей судьбы, зная лишь один страх — ужасный страх перед тем, что она должна сделать, чтобы подарить Мэри свободу.

Повинуясь могучей, но незримой воле, которая овладела ей в этом сне наяву, она больше не отвечала на нежность девушки и не соглашалась на их любовную связь. Безжалостной, как сам этот мир, была она, и почти такой же жестокой, способной непрестанно ранить. Ведь, несмотря на очевидные опасения Мэри, она все чаще и чаще заходила к Валери Сеймур, и с течением дней Мэри охватывали подозрения. Но Стивен снова и снова наносила ей удары, и при этом отчаянно ранила себя, хотя она почти не чувствовала боли рядом с тем горем, что она приносила Мэри. Но, даже когда она наносила удары, казалось, узы между ними лишь крепли, с каждым новым ударом они связывали их все надежнее. Теперь Мэри всеми фибрами своей расстроенной и оскорбленной души цеплялась за каждое воспоминание, которое разворошила Стивен; за ту страсть, что питала к ней Стивен; за свою инстинктивную верность, которая была союзницей Стивен в битве с Мартином. Та рука, что сковала Мэри этими узами, казалось, была бессильна их снять.