Колодец - [15]

- Ну и что же делать? - спрашиваю. - Наплевать на нас?

Прямо тошно мне стало: ведь он-то из них лучше всех ко мне настроен. И по Наставнику чую: все правда, что он говорит.

- Нет, - отвечает. - Просто решение должно быть обосновано безукоризненно, так, чтобы оно не оставляло никаких иных вариантов.

Знакомая песенка! Сколько это годков я ее слушаю? Что это у них за общество такое, что само ничего решить не может? Все ему надо разжевать, в рот положить, да еще и за челюсть придержать, чтоб не выплюнуло!

- Ладно, - говорю, - давайте обосновывать. Что вам для того надо?

Главный с облегчением даже:

- Нужны непосредственные наблюдения за твоими соплеменниками с тем, чтобы определить уровень и прогноз токсического воздействия как в физиологическом, так и в генетическом плане.

Все, как Наставник говорил.

- Ну что, - отвечаю, - дело нелегкое и небыстрое, а делать надо. Здесь-то, - говорю, - уж ничего не выйдет, испортили насовсем, других людей надо поискать.

Не понравилось это им чего-то.

- Что такое? - спрашиваю. - Что вам не подходит?

Главный отвечает, что эту местность, мол, они обследовали, определили уровень и состав загрязнения в любой точке, так что могут выявить самые тонкие закономерности и соотношения.

Ну, я ему и говорю, что это самое легкое и что пока с контактом наладится, они всюду такую работу тридцать раз проделают.

Они прямо-таки перепугались.

- Это настолько сложно? - спрашивают.

Ну, чудаки!

- Так я ж там чужой буду! - говорю. - Это ж пока я людей к себе приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом, - говорю, - пока я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не узнаю, с какой стороны мне за дело браться?

Они еще пуще приуныли.

- А здесь, - спрашивают, - можно избежать этих трудностей?

- Здесь, - отвечаю, - трудность одна: что люди против вас настроены, что они меня и слушать не станут.

- А в другом месте? - спрашивают.

Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит. Не оплошаю, то и выйдет.

Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник хотел было за меня вступиться, так они на него всей бандой кинулись, мне же и отбивать пришлось. Повоевал я малость, да и сдался, потому что - бесполезно. Ведь если б они и вправду хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого надо. Так что слова-то зря тратить? "Попробую, - думаю. - Хуже все равно не будет, хуже некуда, а вдруг получится?"

Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у меня с ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается, заслоняется. Прямо спрошу, и то не ответит, отговорится. "Ладно, - думаю, - пусть время доспеет."

А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков по сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не держаться. Ну и одежонку бы поприглядней, не те ремья, что сам себе смастерил. Тоже не больно просто: попробуй им растолкуй, как оно видеться должно, особо насчет цвета. Ну, мало ли. Всякого хватало.

Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез - и прямо страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу не во что упереться. Небо кругом - серо-голубое, а за дымкой сизой чуть предгорье означилось. А запад-то весь горит-светится, поверху еле-еле розовое, а что ниже, то гуще цвет, кровавей. И запахи навалились, даже голова отяжелела. Слышу, как трава пахнет, и не то что трава - всякая былинка, всякий стебелек. А от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое, позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер поет, трава шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит, позвенькивает. Стою и ни наглядеться не могу, ни надышаться, ни наслушаться. Ветер щеки потрагивает, волосы шевелит, а у меня слезы из глаз. Как же я себя обобрал - обездолил за годы-то подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль впустую все обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою потраченную возвернет?

Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и наедине потолковать. Получится, поверит он мне - попрошу еще кой-кого подвести. Ну, а кучка будет - можно уж на деревню идти, со стариками речь вести. Оно, конечно, говорить легко, а как обернется...

Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних народ копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в лесу, всякий на поле один, соседа не видит, не слышит. А что худо, так по себе помню, как там беспокойно. Горы - они завсегда с подвохами, всякий год что-то да приключится.

Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то семипальный в свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней парнишки не сыщешь. И ко мне всегда вроде по-доброму. Это уж потом, как вырос, отворотился: что ему с мальцом?

Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег, на Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались, видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я, если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только чтоб Фалхи...