Колода без туза - [35]

— Кажется, сюда, — Плюснин прошел в угол. — В нижнем бревне должна быть щель.

Овчинников посветил. Плюснин нагнулся, присмотрелся внимательно, запустил палец в расщелину бревна, пошарил в ней и севшим от волнения голосом произнес:

— Есть!

Овчинников с огнем подошел поближе к Плюснину. Тот напрасно пытался выковырять что-то из трещины. Овчинников огляделся кругом. Взгляд его остановился на валявшейся возле стены старой лопате.

— Лопату возьмите, — сказал он Плюснину. — Вон, в углу.

Плюснин поднял с земли лопату, ее острием расширил щель в бревне и вытащил оттуда плоский серебряный портсигар. Внезапно две огромные летучие мыши, едва не задев Овчинникова, сорвались с потолка над их головами, с глухим шумом и писком пронеслись через сарай и замерли на противоположной стене. Плюснин дернулся, посерел, вытер рукавом шинели пот со лба.

— Дайте сюда, — ровно сказал Овчинников и протянул руку за портсигаром. — А вы, оказывается, пугливы, господин жандармский ротмистр. Вот бы не подумал. — Он усмехнулся. — Ну, давайте, давайте…

Плюснин метнул на спутника взгляд, в котором сверкнула жгучая ненависть, красноречиво предупреждавшая об опасности. Однако Овчинников, видимо, не заметил в темноте выражения глаз ротмистра. А, возможно, ему в этот момент было на до душевных переливов Плюснина. Во всяком случае, он спокойно взял у ротмистра портсигар и передал ему фонарь:

— Светите.

Плюснин придвинулся, поднял фонарь над головой. Овчинников поднес портсигар ближе к глазам. На крышке было затейливо выгравировано:

«Полковнику Отдельного Его Императорского Величества корпуса жандармов Иннокентию Павловичу Синельникову в день славного пятидесятилетия за многолетнюю беспорочную службу на благо отечества. Город Иркутск. 23 октября 1907 года».

Овчинников поднял взгляд на ротмистра:

— Бедняга Синельников. Подумать только, вы убили его в день шестидесятипятилетнего юбилея.

Плюснин не реагировал. Он завороженно следил за руками Овчинникова, сжимавшими портсигар. Овчинников усмехнулся, щелкнул крышкой, осторожно извлек из портсигара плотно скатанные листочки папиросной бумаги, бережно развернул их. Бумага была испещрена убористыми машинописными колонками сотен фамилий, кличек, адресов, каких-то условных значков — буквенных и цифровых.

— Знаете, ротмистр, а ведь неожиданно выглядят порой миллионы, — задумчиво проговорил Овчинников.

И сразу без видимой причины пружинисто прыгнул в сторону. Занесенная сзади над его головой лопата Плюснина, вместо того, чтобы раскроить череп Овчинникова, со свистом вспорола воздух и глубоко врезалась в гнилое бревно. Плюснин резко дернул лопату на себя, намереваясь повторить попытку, но не успел даже разогнуться. Овчинников свалил его навзничь страшным ударом ноги снизу в подбородок.

— Лицом вниз! — выдернув из кобуры браунинг, скомандовал Овчинников. — Руки на затылок!

Свободной рукой он поднял с земли упавший фонарь и, не сводя глаз с Плюснина, повесил «летучую мышь» на гвоздь в стене. Ротмистр, мыча от чудовищной боли в вывихнутой челюсти, повернулся на живот и сцепил руки за головой.

— Видите, я был прав, благородство награждается лишь в плохих пьесах, — бесстрастно произнес Овчинников, сунул портсигар с драгоценной начинкой в карман шинели и решительно передернул затвор пистолета: — Что ж, ротмистр, молитесь, коль в бога веруете.

Плюснин, не отрывая лица от земли, издал горлом короткий хрюкающий звук и вдруг глухо тоскливо завыл.

Пока на заброшенном лесном хуторе завершалась эта драматическая сцена, к безмолвной темной громаде тюрьмы медленно приближался со стороны леса сомкнутый пеший строй: безоружные пленные казаки, окруженные плотной четырехугольной рамой вооруженных винтовками красноармейцев. Ехали впереди строя двенадцать красных кавалеристов. Отряд остановился у тюрьмы. Передовой всадник подъехал вплотную к воротам. Висящий над ними электрический фонарь выхватил из непроглядной ночной тьмы его напряженное лицо в надвинутой низко на глаза буденовке. Это был Мещеряков в форме красного командира. Он вытащил из ножен шашку и постучал в ворота концом тускло блеснувшего клинка.

— Важин, живой? — негромко спросил есаул. — Беляков привели.

— Сейчас, сейчас! — послышался изнутри голос Важина.

Тяжело загрохотало в пазах бревно-засов. Медленно и бесшумно отворились внутрь массивные половины тяжелых дубовых ворот.

— Наша игра, есаул! — сжав эфес шашки, торжествующе прошептал сквозь зубы Кадыров и улыбнулся Мещерякову, не разжимая рта.

В полной тишине всадники, за ними «конвоиры» и «пленные» медленно, но неотвратимо втягивались в черную пасть тюрьмы. Вот оно, свершилось, подумал есаул. Полчаса здесь, час до Шмаковки, еще четверть часа там. И все. К рассвету мы будем в Маньчжурии, и я припишу себе план операции: мертвый Овчинников не сможет меня опровергнуть. Сердце Мещерякова бешено колотилось от радости. Это был его звездный час. И тут…

Едва последний «красноармеец» миновал ворота, как сразу на всех четырех сторожевых вышках, ощерившихся стволами пулеметов, ярко вспыхнули прожекторы. Пойманные в капкан белогвардейцы заметались в слепящих снопах мертвого белого света. Снаружи вплотную к распахнутым воротам уже стоял заслон — конники Баранова и взвод охраны с пулеметами на тачанках. Пулеметчики — ладони на гашетках — неподвижно приникли в прицелам. Чекист Маслаков крепче упер ствол тяжелого маузера в затылок связанного сзади по рукам Важина и вытолкнул его со двора наружу под прикрытие красного отряда. И тогда со сторожевой вышки раздался ровный повелительный голос: