Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е - [4]

Стыдясь проступка, взглянул он на часы, постучал по стеклу: секундная стрелка бодро дергалась по циферблату, но часы упорно показывали пять часов восемнадцать минут, и это неприятно поразило Бориса Тимофеевича, — это был тот момент, когда он проснулся и испытал странное воздействие.

Пунцовый вошел он в двери и удивился еще более — охранник, который обыкновенно отбирал у опоздавших пропуска, чтобы доложить по начальству, на сей раз сделал вид, что ничего не заметил. Более того, охраннику, видимо, было так горестно и стыдно смотреть на Бориса Тимофеевича, что он вообще отвернулся, и Борис Тимофеевич, втянув голову в плечи и приседая, шмыгнул по-воровски в турникет.

В гардеробе заводоуправления однорукий служитель в толстом черном свитере, приняв на согнутую руку пальто Бориса Тимофеевича, выразительно подмигнул и глупо щелкнул себя по горлу корявым пальцем.

— Надравшись вчера пребывали?

— Что вы, — стыдясь, удивился Борис Тимофеевич. — Я вообще не пью.

— Бросьте побасенки, — строго сказал гардеробщик, поворачиваясь к вешалке.

Выйдя из-за вешалки, он постучал по барьеру номерком.

— Нынче не пьют кому не на что и кому не подносят.

— Да что вы! — громким шепотом произнес Борис Тимофеевич, оглядываясь, не слышит ли кто их разговора, и протягивая руку за номерком, — у меня почки!

Однорукий зло рассмеялся:

— Знаем мы ваши почки-бочки! Мы и в кафе рабатывали, так насмотревшись на вашего брата. Такой как дорвется до бормотени, так, стервец, будто клоп — пока не распухнет, не отвалится.

— Да прекратите же! — вскричал Борис Тимофеевич. — Нет у меня никакого брата в кафе! Отдайте номерок!

— Отдам, — согласился гардеробщик, — непременно отдам. Не на шею же повешу. Я тоже хочу, чтоб меня поняли. У меня, может, тоже душа горит после вчерашнего. На остановке за углом Кларка-ларешница уже бочку откупорила, а я еще здесь и не прикладывался. Все ждал, когда вы появитесь. Нехорошо! Дайте двугривенный до получки, а?

— Конечно, конечно, — заторопился Борис Тимофеевич, — что же вы сразу не сказали? Вот, пожалуйста, возьмите. Может, вам еще добавить?

— Прокурор добавит, — с холодной гордостью сказал однорукий. — Больше чем двугривенный не надо. Мы себя блюдем.

— Извините, — произнес Борис Тимофеевич как мог мягче, — это я не сразу понял, что вы в затруднительном положении. Некрасиво как-то получилось с моей стороны.

— Чего там! — великодушно согласился однорукий, постукивая монетой по барьеру. — Нам красота не с руки. Мы серые. Эт-та у вас там всякая естетика-синтетика-кибернетика. Ха-ха-ха.

Борис Тимофеевич улыбнулся, поворачиваясь уйти, но гардеробщик остановил его:

— Знаешь, почему я обманулся насчет твоей опохмелки?

— Почему же?

— Глаза. В них вся ошибка. Глаза не по лицу. Я как глянул, так и решил: ты непременно с перепоя.

— Нет. Я кефир пью. У меня желудок не того…

— Бывает. Желудок — дело сугубое, — задумчиво произнес гардеробщик, глядя в переносицу Бориса Тимофеевича. — Хочешь, продам умный совет? За гривенник.

— С удовольствием. — Борис Тимофеевич улыбнулся шутке и выложил монету.

Гардеробщик перегнулся через барьер и шепотом сказал:

— У тебя, Боренька, чистое сердце и чистые мысли, а ходишь ты украдкой. Будто тайком на земле живешь. Будто боисся, что накроют. Нехорошо, милый. Попробуй в полный рост. В полный рост живи! В открытую. Не сгибаясь. Других на испуг бери, а? Как?

— Спасибо, — серьезно сказал Борис Тимофеевич, еще раз понимая, что все с ним происходящее повязано в тугой узел сопредельных событий и судеб. — Такой совет стоит золотого червонца, да я не при деньгах. Спасибо.

Он пошел к лестнице, привычно втягивая голову и на полусогнутых ногах, но, слыша за спиной громкий шепот однорукого: «В полный рост! Выпрямись! В атаку!» — заставлял себя идти медленнее обычного, на прямых ногах. Это было трудно, зато открывало новые ощущения значимости, одинаковости с другими. Поворачивая на площадке, Борис Тимофеевич посмотрел вниз и увидел, что гардеробщик поднял в приветствии сжатый кулак, тоже в ответ пошевелил пальцами из стороны в сторону, как дипломат с трапа самолета.

Начальника отдела на месте не случилось, он заседал у директора, остальные сотрудники занимались работой: большая и грузная, со спокойным лицом инженер Вера Кирилловна заполняла ведомость; Александра Андреевна, технолог, сухопарая, прямая, читала газету; техник Лина, тощенькая и носатая, сидя перед зеркалом, трудилась над своим лицом.

Когда Борис Тимофеевич вошел в отдел, Лина повернула голову и спросила:

— Как моя польская помада?

Борис Тимофеевич внимательно посмотрел на ее широкий рот, вялые нервные губы и признался, что помада нравится, хотя, заметил он, блеклый оттенок более подходил бы к ее губам и голубым глазам. Его замечания не много значили, но тем не менее к ним прислушивались. Не потому, что он был тайным ловеласом или обладал каким-то безошибочным чутьем к наружной красоте, но, имея добрую душу и беззлобное сердце, всегда находил нужную меру в восприятии «своих» женщин, то есть всегда умел сказать что-то приятное и утешительное. Так, Веру Кирилловну он сдержанно и неназойливо похваливал за основательность в жизнеустройстве, Александру Андреевну — за строгость ума и чистоту нравственности, в Лине поддерживал негасимую надежду выйти замуж за нормального человека. Даже своего начальника, человека хронического самолюбия и пунктирной, не сплошной, совести Борис Тимофеевич умел не раздражать по пустякам и умилял простотой ума и безотказностью в работе.