Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е - [9]
И она застыла, прижала к себе его голову и гладила как ребенка. И все поплыло в глазах: деревья, ели, солнечный свет, папоротники, муравейник. И остановилось. Она увидела далеко в солнечных папоротниках яркое розовое пятнышко своего платья. Все хорошо. И снова поплыло, закружилось. «Ах, как хорошо, как сладко! Да, это ребенок, мой ребенок. Как сладко, сладко сосет. Нет, еще нежнее, еще слаще. Ребенок, какой же он еще ребенок!» И гладила его волосы, склоняясь, как мать, к его голове.
И вдруг лес стал отклоняться, деревья медленно поплыли в высоту. Она почувствовала, как он бережно опускает ее на траву. В просвете деревьев она увидела над собой небо — высокое, бездонное… Зажмурилась под мигающим в листве солнечным лучом и, ощущая упругость жизни, с робостью приняла его.
Время остановилось.
Над головой шелестела листва, звонко пели птицы. И наконец она почувствовала под плечом колючую сосновую шишку.
«Что же я скажу дома? Скажу, что заблудилась. Заблудилась, заблудилась», — улыбалась она и не открывала глаз. «Заблудилась. Я заблудилась. Мы заблудились. Заблудились, заблудились, заблудились. Такого со мной еще не было. Я заблудилась, я заблудшая, заблудшая — вот кто я. А вдруг у меня будет ребенок? Он будет, я чувствую, чувствую. Он обязательно будет. Все равно, пусть будет. Никто не узнает. Он маленький и тоже заблудился в лесу. А я его нашла, спасла. Я его выведу на свет. Маленький, сонный. Пусть он будет. Красный подберезовичек мой. Я тебя буду очень любить. Ах, как буду любить. Мох, трава, шишка под плечом колется. Все равно хорошо. Ах, как хорошо! Это лес, лес, и мы заблудились в нем!»
И не только лес, не только солнце, но еще кто-то нежный долго целовал ее закрытые глаза и улыбающиеся трепетные губы.
Где-то в стороне совсем недалеко прогудела электричка.
Свет в окне
Пьяненький дед Трофим вошел в избу с мороза, скинул тулуп и, боком, боком, с ходу завалился на кровать. В шапке и валенках.
— Опять набрался, таратор! — незлобно сказала старуха, поставила на стол самовар и подкрутила фитиль в лампе. — Где был-то?
— У Прокофья.
— Шапку-то сыми… У Прокофья… Не настираешься на тебя!
Дед приподнял голову с подушки, снял шапку и лихо швырнул ее на пол.
— Вот-вот, шуми!
— Шумлю, старая, шумлю.
Дед подумал, что бы еще сделать для шума, сплюнул на пол и сложил на груди руки.
— Пошуми у меня, пошуми! — Старуха наливала чай. — У Прокофья он был! А валенки хто сымать будет?
— Ой, старуха, не могу, стягавай сама…
— Шарик будет сымать? Тоже шляется нивесь хде по морозу. Ну, подавай ногу.
Трофим покорно выставил ногу. Старуха дернула и чуть не упала вместе с валенком. Валенок легко слетел с голой ноги.
— А где ж портянка-то, хрыч?
— Чаво?
— Чаво-чаво! Я говорю, портянку-то куда задевал?
Старуха заглянула в валенок — темно. Перевернула и тряхнула — пусто!
— Портянку-то съел, што ли? Неслух, где портянка? Платки все перетерял, теперь за портянки взялся. — Старуха ткнула старика валенком в плечо.
— Ой, не шевели, мать… Может, вместо платка в карман сунул?
— Вместо платка! Так бы вот и треснула! Давай вторую ногу, ирод!
Старик покорно выставил вторую.
— Ой, больно, мать, не дергай! Там мозоля у меня. Ой, ой!
Старуха дергала-дергала, тянула, и дед чуть не рухнул с кровати.
— Во накрутил, стервец! Да никак тут обе портянки-то? Дед, ты слышь? Намотал обе портянки на одну ногу. Вот, нестаделух!
— Цела, — сказал довольный дед, — а и хрен с ней!
— Ты штой-то хреновину порешь? Иди, чай пей.
— Не могу. Сюды подай!
— Совсем старый гриб стал! Не можешь, так не нализывайся! Стар уж больно стопки-то считать!
Старик почесал под рубахой заросшую седую грудь, слушал. Любил, когда старуха вот так ворчит, — живет еще, значит.
— Мать!
— Ну што тебе? — Старуха наливала кипяток из самовара в чайник.
— Я вот што хочу сказать. Давеча-то у Прокофья выпили мы с Евсеем, значит. Ты слухаешь?
— Слухаю. Сахар-то класть? Али вприкуску?
— Пососу! Так я говорю, выпили мы и в разговоре вот чему вывод сделали. Ты слухай!
— Слухаю, слухаю. Выводи вывод. — Старуха поднесла чашку. — Ну, поднимись, увалень!
Старик приподнялся на локтях, отвел бороденку, глотнул горячего.
— Ах, хорошо. — Сделал еще глоток и вновь отвалился.
Старуха подвинула табуретку и поставила чашку.
— Не сверни локтем-то. — Села за стол, налила в блюдце. Оба локтя на столе, блюдце у рта. Дует, дует. Подобрела. — Ну, што вы с Евсем еще порешили?
— Сады надо сажать! По всей деревне! Сады! Всем уделять сады и нам тож.
— Зачем тебе-то сад? Детей не осталось. Сами-то не доживем, пока сад вырастет. Кому он нужон будет?
— Все равно пусть дерева растут! Деревня-то голая. Идешь, как полем. Не дома, а сараи. Украсить деревню надоть! Из-за налогов все вырубили, а теперь пусть растут, нихто с них пошлин не будет брать, с яблонь-то, висят на ней яблоки, нет ли. Расти, дерево! Пусть растут, цветут — все красивше.
— Да дел у тебя других нет, балабол! Эвон сарай почини, крыша-то прохудилась, сено мочит. А то Маньке печь починил, Варваре дверь справил… Всем дыры латаешь, а себе? Забор залатай!
— Заборы, мать, повалим. Мы с Евсеем порешили.
— Я те повалю!
— Ежели у каждого дома будет сад — заборов не надоть.
«Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь», — написал автор в 1960 году, а в 1996 году осознал, что эта книга уже написана, и она сложилась в «Империю в четырех измерениях». Каждое «измерение» — самостоятельная книга, но вместе они — цепь из двенадцати звеньев (по три текста в каждом томе). Связаны они не только автором, но временем и местом: «Первое измерение» это 1960-е годы, «Второе» — 1970-е, «Третье» — 1980-е, «Четвертое» — 1990-е.Первое измерение — «Аптекарский остров» дань малой родине писателя, Аптекарскому острову в Петербурге, именно отсюда он отсчитывает свои первые воспоминания, от первой блокадной зимы.«Аптекарский остров» — это одноименный цикл рассказов; «Дачная местность (Дубль)» — сложное целое: текст и рефлексия по поводу его написания; роман «Улетающий Монахов», герой которого проходит всю «эпопею мужских сезонов» — от мальчика до мужа.
Роман «Пушкинский дом» критики называют «эпохальной книгой», классикой русской литературы XX века. Законченный в 1971-м, он впервые увидел свет лишь в 1978-м — да и то не на родине писателя, а в США.А к российскому читателю впервые пришел только в 1989 году. И сразу стал культовой книгой целого поколения.
Новый роман Андрея Битова состоит из нескольких глав, каждая из которых может быть прочитана как отдельное произведение. Эти тексты написал неизвестный иностранный автор Э. Тайрд-Боффин о еще менее известном авторе Урбино Ваноски, а Битов, воспроизводя по памяти давно потерянную книгу, просто «перевел ее как переводную картинку».Сам Битов считает: «Читатель волен отдать предпочтение тому или иному рассказу, но если он осилит все подряд и расслышит эхо, распространяющееся от предыдущему к следующему и от каждого к каждому, то он обнаружит и источник его, то есть прочтет и сам роман, а не набор историй».
Роман-странствие «Оглашенные» писался двадцать лет (начатый в начале 70-х и законченный в 90-х). По признанию автора, «в этой книге ничего не придумано, кроме автора». Это пазл, сложенный из всех жанров, испробованных автором в трех предыдущих измерениях.Автор знакомит читателя с главными солдатами Империи: биологом-этологом Доктором Д., предлагающем взглянуть на венец природы глазами других живых существ («Птицы, или Новые сведения о человеке»), и художником-реставратором Павлом Петровичем, ищущем свою точку на картине Творца («Человек в пейзаже»)
В «Нулевой том» вошли ранние, первые произведения Андрея Битова: повести «Одна страна» и «Путешествие к другу детства», рассказы (от коротких, времен Литературного объединения Ленинградского горного института, что посещал автор, до первого самостоятельного сборника), первый роман «Он – это я» и первые стихи.
«Империя в четырех измерениях» – это книга об «Империи», которой больше нет ни на одной карте. Андрей Битов путешествовал по провинциям СССР в поиске новых пространств и культур: Армения, Грузия, Башкирия, Узбекистан… Повести «Колесо», «Наш человек в Хиве, или Обоснованная ревность» и циклы «Уроки Армении», «Выбор натуры. Грузинской альбом» – это история народов, история веры и войн, это и современные автору события, ставшие теперь историей Империи.«Я вглядывался в кривую финскую березку, вмерзшую в болото родного Токсова, чтобы вызвать в себе опьянение весенним грузинским городком Сигнахи; и топтал альпийские луга, чтобы утолить тоску по тому же болоту в Токсове».
Пристально вглядываясь в себя, в прошлое и настоящее своей семьи, Йонатан Лехави пытается понять причину выпавших на его долю тяжелых испытаний. Подающий надежды в ешиве, он, боясь груза ответственности, бросает обучение и стремится к тихой семейной жизни, хочет стать незаметным. Однако события развиваются помимо его воли, и раз за разом Йонатан оказывается перед новым выбором, пока жизнь, по сути, не возвращает его туда, откуда он когда-то ушел. «Необходимо быть в движении и всегда спрашивать себя, чего ищет душа, чего хочет время, чего хочет Всевышний», — сказал в одном из интервью Эльханан Нир.
Михаил Ганичев — имя новое в нашей литературе. Его судьба, отразившаяся в повести «Пробуждение», тесно связана с Череповецким металлургическим комбинатом, где он до сих пор работает начальником цеха. Боль за родную русскую землю, за нелегкую жизнь земляков — таков главный лейтмотив произведений писателя с Вологодчины.
Одна из лучших книг года по версии Time и The Washington Post.От автора международного бестселлера «Жена тигра».Пронзительный роман о Диком Западе конца XIX-го века и его призраках.В диких, засушливых землях Аризоны на пороге ХХ века сплетаются две необычных судьбы. Нора уже давно живет в пустыне с мужем и сыновьями и знает об этом суровом крае практически все. Она обладает недюжинной волей и энергией и испугать ее непросто. Однако по стечению обстоятельств она осталась в доме почти без воды с Тоби, ее младшим ребенком.
В сборник вошли рассказы разных лет и жанров. Одни проросли из воспоминаний и дневниковых записей. Другие — проявленные негативы под названием «Жизнь других». Третьи пришли из ниоткуда, прилетели и плюхнулись на листы, как вернувшиеся домой перелетные птицы. Часть рассказов — горькие таблетки, лучше, принимать по одной. Рассказы сборника, как страницы фотоальбома поведают о детстве, взрослении и дружбе, путешествиях и море, испытаниях и потерях. О вере, надежде и о любви во всех ее проявлениях.
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Некий писатель пытается воссоздать последний день жизни Самуэля – молодого человека, внезапно погибшего (покончившего с собой?) в автокатастрофе. В рассказах друзей, любимой девушки, родственников и соседей вырисовываются разные грани его личности: любящий внук, бюрократ поневоле, преданный друг, нелепый позер, влюбленный, готовый на все ради своей девушки… Что же остается от всех наших мимолетных воспоминаний? И что скрывается за тем, чего мы не помним? Это роман о любви и дружбе, предательстве и насилии, горе от потери близкого человека и одиночестве, о быстротечности времени и свойствах нашей памяти. Юнас Хассен Кемири (р.
Последняя книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)». Произведения, составляющие сборник, были написаны и напечатаны в сам- и тамиздате еще до перестройки, упреждая поток разоблачительной публицистики конца 1980-х. Их герои воспринимают проблемы бытия не сквозь призму идеологических предписаний, а в достоверности личного эмоционального опыта.Автор концепции издания — Б. И. Иванов.
Первая книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)», посвященных 1960–1980-м годам XX века. В нее вошли как опубликованные, так и не публиковавшиеся, ранее произведения авторов, принадлежащих к так называемой «второй культуре». Их герои — идеалисты без иллюзий. Честь и достоинство они обретали в своей собственной, отдельно от советского государства взятой жизни.