«Колизей» - [11]

Что я на это мог ответить? Мог бы сказать, что я своего если и видел, то только в виде урны с прахом, где звякала свинцовая коронка. Да и то до того, как ее предали земле. Но этого я, конечно, не сказал. Возможно, даже не подумал. А если подумал, то не осознал. Перед его огромным «Я» мое в тот момент отсутствовало. Возможно, после раската на молекулы еще не собралось. Кроме того, я знал, что должен быть благодарным за свое спасение. Но благодарности не очень чувствовал. Радости тоже — что живой остался. Ради чего? Чтобы выдерживать тут же сброшенную мне на плечи тяжесть вины? Для этого нужно быть Атлантом — из тех, что подпирают Эрмитаж. Так что я слинял и сел на кровать. Всунулась мама: «Давай я тебя осмотрю?» Но я не дал. Я все еще ничего не чувствовал. Но мыслил. И, с головой уйдя под одеяло в надежде, что утро вечера мудреней, не мог не удивиться. Неужели он не понимает, что было бы, отмахнись он от наших детских проблем? Мама бы, конечно, не позволила. Но если бы не внял? Проводил бы таёжного папашу. Смахнул бы на перроне нетрезвую слезу. Возвращаться все равно сюда. И что бы здесь его ждало? Одна мама меня, конечно б, не отбила. Но «подняла бы хай» — как она говорит. Все равно б увезли. Но этот «хай», возможно, оставил бы меня в живых. Отрезвил бы мусоров. Ночь я провел бы в камере. А наутро они, все равно в отделение приехавшие, столкнулись бы с тем, что мне «шьют дело». В лучшем случае. А в худшем — получите хладный труп. Мне, без возврата ушедшему к отцу, было бы плевать. А им? Семья бы их распалась. Мама уехала бы в Ленинград к сестре. Отчим бы остался с моим младшим братом. Погоревали бы, и жили дальше врозь. Но бабушка? Вряд ли бы пережила. Сына застрелили по ошибке на КПП. Внука опять-таки свои же… «Наши»… Нет. Ничего рассказывать я ей не собирался.

Это решение я принял еще в Минске, а когда точка зрения вместе со мной переместилась в Ленинград, то отсюда, с Пяти углов, мне стало казаться, что вообще то был не я. Кто-то другой взлетал над клумбой. Со мной же, культурным мальчиком и единственным потомком старинного питерского рода, столь неслыханная дикость случиться просто не могла. Раздвоение. Тем более странное, что между тем мальчиком и мной, находящимся среди антикварной мебели, мрамора, книг, картин и старых фотографий, была прямая связь, и здесь я представлял его интересы. Так что на вопрос бабушки, что сшить, ответ у меня был.

— Ты эти ведь хотел… В кино у Криса… как они? Тексасы?

— «Тексасы»… — покрутил я головой. — Техасы, бабушка. Могла бы? Согласен без заклёпок.

— Чертова кожа нужна.

— А нет в продаже?

— После революции, знаешь ли, не видела.

— Парусина? Брезент?

— Боюсь, иголки не возьмут. Могу сшить наподобие.

— А из чего?

— Да приищу тебе дерюжку. Черные подойдут?

— Еще бы. То, что надо. Только прострочи мне желтой ниткой.

— Не красной?

— Желтой заметней.

— Тебе там надо выделяться? Эх, внучек-внучек…

— И знаешь еще что…

— Ты говори. Давай задание.

— Сшей мне, бабуля, ножны. Дерматин игла возьмет? Мне нужно для ножа.

— Это тебе зачем?

— Носить.

— Зачем тебе его носить?

Пористая переносица наморщилась. Я поспешил сказать, что это обязательно. Как часть экипировки. Решил, мол, записаться еще в один кружок. И сразу, придумав это, решил, что так и сделаю. В Доме пионеров я посещал уже «изо» и «фото». Подумывал о кружке интернациональной дружбы. Но после этих каникул запишусь в краеведческий. И уйду в поход. По местам боевой славы… Морщины разгладились. Худшее, что про меня она слышала в Минске, это: «Семь пятниц на неделе». Но, будучи в хорошем настроении: «У мальчика разносторонние интересы».

— Чехольчик, что ли?

— Ножны, бабуля. Примерно вот такие, — развел я ладони на длину, которой должно хватить до сердца.

Каникулы оказались насыщенными до предела. Эрмитаж, Петропавловская крепость, Военно-Морской, Артиллерийский, Русский, Музей Арктики и Антарктики. Но каждый день и улица со знаменитой аркой, заветная лавка и подворотня при ней, набитая питерскими нумизматами, облавы и поединки со взрослыми нарушителями «монополии», хитрости, уму и воле я успешно противостоял, о чем свидетельствуют завернутые в целлофан монеты, конечно, канувшей династии, но как будто только что с Санкт-Петербургского монетного двора, нетронуто-четкие профили на серебре, легшие на небесно-голубое, в пухлых таких квадратиках, дно чугунного, в узорах, ларца, подаренного бабушкой для основы то ли серьезной будущей коллекции, то ли еще одной тщеты. Добавить ко всей этой питерской чехарде, столь же странной, сколь азартной, чаи, пироги, изжоги, хмурое застирывание поллюций, созерцание икон над затепленной лампадой и чтение «Ямы» под лампочкой, с которой от боя настенных часов с маятником соскакивал, обжигая затем пальцы, как паяльником, облупленный лимонно-желтый абажурчик.

Еще и в кино попал однажды.

Влюбившись сразу в девушку и юношу.

Она продала билет, а он отвлек от фильма. Весь сеанс я только тем и жил. Одинокой его борьбой. Я знал, что здесь ему по затылку не дадут, но мне не хотелось даже, чтобы культурно шикали. Он весь устремлен был на экран. Даже когда сопротивлялся кашлю. Это ему было все трудней. За пять метров от него я слышал, как в легких у него все булькало. Страшно было представить, что там у него творилось. Под конец фильма он не удержал, и это был самый страшный кашель, который я слышал в жизни. Такой, что даже казался не из наших времен бесплатной медицины. Будто в груди там не осталось даже ребер, а был только кипящий гной. Я продолжал смотреть на экран, но думал не про фон-барона, который был на самом деле советский человек. Туберкулез. Чахотка. Петербургская болезнь, от которой здесь исконно чахнут и сгорают. Такая здесь погода. Гнилой климат, от которого меня в свое время увезли. Спасая от питерской судьбы. Чтобы не стал гнилым интеллигентом.