Колесом дорога - [8]

А к кладбищу плыли и плыли челны и лодки. Перетаскивался с берега со своим семейством одноногий лавочник Левон Цуприк. По­житков у него было немало, и Ненене кинулась помогать. Ухватила узел и, обогнав лавочника, хотела нести на кладбище, но Левон ука­зал палкой: дальше, к тем. чужим курганам белого песка. Ненене хотела было бросить узел, но опомнилась, посовестилась что-нибудь и сказать Цуприку, вспомнив, что он в их селе пришлый, безродный и не было еще у него своих могилок, ногу ему оторвало где-то на чужбине, а где точно, она не знала, ни к чему ей. Цуприк выдавал себя за фронтовика, но поговаривали, будто потерял ногу он уже после войны. Ненене не осуждала его раньше, не судила и теперь, когда помогла устроиться на отшибе, на курганах. Каждый живет как знает, как умеет, когда-нибудь, не на этом, так на том свете воздастся ему за все. Не позавидовала и богатству его, вот только притомилась, перетаскивая узлы и узелки. Но Цуприк пообещал, когда кончится все это, продать ей мешок муки. Мука, целый мешок сразу Ненене был ни к чему, но она все ж поспасибовала и побежала к своим.

Островок земли, уставленный высокими темными крестами, был обжит и заселен. Там уже были и дети. Их собрал по хатам и свез в одно место, как зайчат, все тот же Махахей с дочерьми. За детьми как раз прибыл катер из города, чтобы забрать и поселить в городе, в интернате. Посоветовавшись, детей не отдали: не малые уже, при себе держать их спокойнее. Последние годы и не помнится, кто в их деревне рожал. Все село уместилось на островке, всякой твари по па­ре: коровы, кошки, собаки, куры и петухи. Вот только поросят не дозволили сельчане завести на кладбище. Барздыка, правда, привез двух подсвинков, но его турнули.

— Вунь прицеп от трактора стоит,— сказал Махахей.— Там свиньям и место, хлев на колесах.

— Такой хлев и мне добрая хата,— уперся было Барздыка.

— Не хочешь с людьми, иди к свиньям и ты,— погнала его Ган­на, жена Махахея.— Ох, нелюдский ты человек, Аркадь.

— А что людское в нас, коли все мы тут.

Ненене, наверное, только одна услышала горькую правду в сло­вах Барздыки. Услышать услышала, а принять ее в ту минуту не по­зволила себе.

— Так то же беда, Аркадька. Перемучимся и снова будем людьми.

— Как жизнь эта еще повернется...

— А как ни повернется, паскудить могилки мы тебе не дадим,— отозвался наконец все утро и день молчавший дед Демьян Ровда, один из последних уже Ровд в селе.

— Ты не дашь,— уныло засмеялся Барздыка.— Недавалка нашел­ся. Не будет больше у нашего села могилок. Сам своими ушами слы­шал, с катера говорили.

— Чего, чего не будет? Ненене, Ганна, Тимох, что плетет тутбовдило это болотное? Тимох, а я уже себе место приглядела — затиш­ное, и дорога видна, кто ни пойдет, меня не минет. Что ж это, Демья­не?..— И старая Махахеиха двинулась на деда. Демьян, тяжело сту­пая неизносимыми еще со времен довоенного председательства яло­выми сапогами, пошагал в воду к Барздыке.

— Отчепись,— отмахнулся от него Барздыка.— Паводка, говорят, у нас последняя, не доложили тебе это. Запрещены, считай, с этой весны паводки. И помирать запрещено.

— Сыч ты старый, смеешься над чем, на виду у кого смеешься?

— Не, баба Федора, не до смеха мне. Слышал, наказание нам будет, что под эвакуацию не пошли, детей не дали эвакуировать. Все село наше по боку, речку по боку, мяне под хвост собакам...

— Ой, не брешет, ой, не брешет, чует мое сердце,— заплакала вдруг Ненене.— Что ж буде, что ж буде...

И тревожно забрехали собаки, заревела перепуганная ими скоти­на. Хмурые стояли у кладбища люди, смотрели, как управляется Бар­здыка с поросятами, уносит их, визжащих на весу, опять в лодку, как отчаливает лодка, плывет к покинутым людьми хатам. А скотина про­должала реветь, и остервенело лаяли собаки, окружив закуток, где стояла уже под крышей Милка. И Ненене будто кольнул кто в сердце.

— Ой, жанки, ой, жанки,— всплеснула она вдруг руками и бро­силась к своей Милкё. Успела вовремя, еще б немного, и не было б у нее коровы. Воды отошли у той, когда Ненене носила, наверное, уз­лы Цуприка. Сейчас показался белой лысинкой теленок. Милка бы­ла вся в пене. Ненене коснулась на бегу ее горячей морды, Милка благодарно лизнула х;озяйке руку, застонала. Тут же застонала и Ненене, теленок шел только головой, заклинившись в утробе ножка­ми. Ненене ухватилась за его неподвижно свешенную голову, но поняла, что тут ее силы мало, выскочила из загородки, туда шагнул Демьян с Федорой Махахей. Ненене кинулась следом за ними — обо­ронить, помочь Милке.

— Делать нечего,— сказал Ровда, держа на весу голые до локтя руки,— сама корова не справится, прирезать, хоть мясо будет.

— Ой, не-не-не, да что ж это ты, Милка... Рябая, рожай...

Протиснулась в загородку Барздычиха, худущая, мокрая, повела недобрым черным глазом. Ненене вытеснила ее, постояла, прислуши­ваясь, как Барздычиха затараторила:

— Ой, не к добру, жанки, ой, не к добру, с двумя головами бы­чок иде...

— Резать? — подошел к Махахеихе Демьян.

— У мужика одно на уме,—^; засмеялась, будто вспомнив что-то свое, давнее, Махахеиха,— чуть что, резать... Ну, рогуля, ну, милая, ну, рябая.— Махахеиха ушла почти всем лицом в коровье обвисшее ухо и зашептала что-то ласковое. Шептала, приговаривала, дула. И Милка шевельнула ухом, потупилась, ревнула сначала коротко, а по­том, набрав воздуха, длинно, утробно.