Колесом дорога - [3]

Матвей не может ответить себе, оправдывает или осуждает он эту жестокость. Было время, осуждал, и не только осуждал. Когда он увидел впервые, как буслы избавляются от лишних ртов, слезы, обида на этот жестокий, несправедливый мир застлали ему глаза. И ему то­же ведь не хватало еды, и.он голодал с того дня, как начал помнить себя, как только началась война. И с ним ведь можно было так же, как с тем не родившимся еще бусленком, не родившимся, но в яйце уже напитанным горячей материнской кровью, нетерпеливо стуча­щимся в стены своей камеры; его ведь, как и бусленка, можно было так же в болото головой, головой о сосну, подушку на голову, и все. А мать бегала с ним по лесу, пряталась от немцев, недоедала сама, а совала ему лишнюю картофелину, лишний кусок хлеба. Зачем же анто­ны так? Он сорвался с места и, плача, бросился в избу за отцовским ружьем. Хотел тогда посчитаться со всем миром за эту птичью жесто­кость. И не задумывался над тем, что сам может сотворить еще боль­шую, подняв ружье на эту почти домашнюю птицу. Сейчас в нем нет и капли той злости на буслов, ее развеяли, разнесли прожитые годы. И его волнует больше не само зло, а только то, что происходит на его глазах.

Буслы уже кончили свое собрание, обговорили маршруты, ночев­ки, отплясали последнюю пляску на родной земле. Не завершено одно лишь — стая двинулась на чужака. Теперь уже чужака. Плотной мас­сой, толпой идут антоны на антона, и одно у этой толпы: изгнать его, изгнать из своей семьи, из памяти. Кто же первый бросит камень, кто первый ударит его? Толпа однорука, одноклюва и однокрыла. И все как один бьют чужака, бьют одним крылом и одним клювом — еди­ной у толпы рукой. Но тот еще держится, более того, он хочет влить­ся в эту толпу, вжаться в нее, чтобы самому клевдть кого-то другого. Свои ведь, свои кругом. Так за что? За то, что он меньше поймал лягу­шек, меньше съел ужей. Справедливо ли, что стая завьется сейчас об­лаком в небе, а он один будет бродить по пустым полям, а потом по белым снегам, пока его и самого не занесет этими снегами. Он дает себя убить, это лучше, чем остаться одному. Но боль, видимо, берет свое. Сделан один, второй шаг, а дальше уже проще, надо только пе­реставлять ноги. И бусел, понурив голову, деревянно переставляет ноги, он еще сохраняет достоинство, последнее достоинство обречен­ного — неторопливость и подчинение неизбежному. Но хватает его не­надолго. Вот уже и побежал. И Матвею самому хочется сорваться и нестись сломя голову, втянув ее в плечи от позора, все те удары, что принимает бусел, достаются и ему, тело ноет от жесткости костяных клювов, оно уже все в ссадинах и синяках. А бусел бежит, хотя смыс­ла в этом его беге сейчас нет, безнадежность гонит его вперед, стая же отстала от него. Изгнанный бусел больше уже не бусел ни для стаи, ни для себя, и в его движениях уже что-то утиное, тяжелое, перевалистое. Матвею кажется, что это сама земля зашаталась у птицы под ногами и кренит его, мотает из стороны в сторону.

Стая взмывается вверх и кругами, кругами набирает высоту, ро­зовым и белым клином вонзается в красное закатное солнце, распла­стывает на трое его, вспенивает махом могучих крыльев и небо, и солнце.

— Колесом дорога,— машет вслед стае Матвей.

Один лишь только бусел остался на земле. Бусел и Матвей Ровда на пустынной дороге. Бусел печально смотрит вслед с клекотом ухо­дящей за горизонт стае и сам пробует кричать, но нет у него силы на голос, как ни выструнивается он, как ни напрягает тело, как ни помо­гает прорваться голосу наружу. Сип и треньканье вырываются из его горла, так морозно плачет и тренькает на ветру зимой расщепленная бурей, сломанная лесина. Бусел находит в себе все же силы, он снова бежит, бежит и машет крыльями, воздушно устремив вслед стае го­лову, пытается оторвать себя от земли и отрывает, и радостно вскрикивает в полный голос. Он летит, летит, бьется с высотой, с при­тягивающими его к себе желто-мертвыми травами. Но травы не дают ему уйти в небо, они гонятся за ним, тянут к земле, бусел теряет вы­соту и, не выбрасывая ног, втыкается серыми перьями в луговину, па­дает грудью и переворачивается через голову. Ровда по лугу идет к птице, та головой, кончиком клюва, но тянется еще за растаявшим в небе клином. Ровда берет бусла на руки, словно ребенка на руки бе­рет, тот слабо трепыхается, всем своим существом, даже движением крови в теле отвергает это сочувствие и жалость. Матвей припадает лицом к его теплым перьям.

— Ну что ты натворил? За что они с тобой так? Знаю, брат, знаю... Что же ты не учился летать? Куда твои батьки смотрели, околеешь тут за зиму. А повезет, перезимуешь, так по весне все равно заклюют свои же... Да, оплошали мы с тобой, брат, оба. Может, и я повинен в твоем несчастье. Уничтожил твое болото. Такое ведь было болото, столько лягушек, а я их всех одним махом бульдозером сгреб и экска­ватором присыпал. Ты уж прости меня, антон. Тебе нужно болото, нужны лягушки, нам хлеб, картошка. Как же нам поделить землю, чтобы и тебе, и мне всего на ней хватало? Не знаю, не знаю...— Матвей шептал это, выговаривался, и бусел словно оттаивал в его руках, до­верчиво прильнув, не трепыхался больше, и ток его крови больше не бил в тело Матвея.— Ты что, понимаешь, слышишь меня? — закричал, затормошил он птицу.— Жди, жди, я еще приду.