Колесо Фортуны - [123]

А каждодневные разводы? Надо не надо — вышагивай.

Оно, конечно, служба — не дружба, только ведь гвардии перед серой пехтурой предпочтение полагается, вот как раньше, к примеру, было, при покойной матушкеимператрице… А почему? Все на немецкий копыл тянут, на радость Фридриху. Воевали-воевали, и все коту под хвост — Фридриху подарили… А ее императорское величество совсем напротив — она гвардию очень даже уважает, всегда к ней с лаской и милостью… Опять же насчет веры. Объявлена, значит, свобода — во што хошь, в то и верь, хоть в пень, хоть в божий день. Зачем это, когда мы — православные? В немецкую веру нас переворачивать? Вера — не портки: одни скинул, другие напялил. Она нам праотцами дадена… А матушка Екатерина Алексеевна насчет церкви в аккурате — ни одной службы не пропускает. До сих пор траур носит по покойнице императрице. И немцев вокруг нее не видать — они все к Аренбову [62] липнут… Опять же война эта. Из-за какой-то хреновины топай на край света… А там, глядь, с краю света и на тот свет угодишь… Ну, это дело солдатское… Вот то-то и оно, что солдатское! А гвардия там зачем? Только для того, чтобы ее тут не было?..

А вот матушка Екатерина Алексеевна так располагает, что гвардия есть опора престола и должна завсегда состоять при императорском дворе… Так как же теперь?..

А теперь выпьем за здоровье матушки нашей, Екатерины Алексеевны. Ее бы воля, она бы гвардию в обиду не дала… Дай ей бог здоровья!..

Не было тайных сходок, пламенных речей, призывов и соблазнительных посулов, никто не давал клятв и торжественных обещаний. Посидеть за чаркой вина — дело вполне обыкновенное что офицеру, что солдату.

Только его ведь молча не сосут, вино, кроме закуски, разговора требует. А о чем могут говорить приятель с приятелем, земляк с земляком, однокашник с однокашником? Разговор один — о жизни. Оказалось, она куда как не проста, складывалась точь-в-точь по слышанной в детстве сказке: поедешь направо — худо, налево — еще хуже, а прямо — и того горше… И впадали собеседники в задумчивость о себе и своей судьбе, как служить и за что голову ложить, а от задумчивости той еле заметные спервоначалу царапины сомнения и недовольства становились желобком, желобок превращался в канавку, ров, овраг, и — разверзалась пропасть, которая становилась все шире и глубже. Царапину можно замазать, ров, овраг засыпать, пропасть не скрыть и ничем не перекрыть. Вопрос был только в том, кто свалится в ее зияющий провал…

Должно быть, на Орлова успокоительно подействовал ход событий — они складывались как нельзя хуже, а это был именно тот случай, когда чем хуже, тем лучше. Григорий начал даже подумывать, что, быть может, Панин и прав, его расчетливое выжидание лучше и вернее ведет к цели? Братья Орловы стояли за безотлагательный, внезапный удар, но — они были руками, решали другие головы.

Судя по всему, головы эти решали правильно, и Григорий вознамерился дать себе роздых — хотя бы несколько часов перед вечером поспать, а ночью, если удастся, незаметно скрыться, съездить в Петергоф, куда он рвался целую неделю и вырваться не мог.

Едва Григорий скинул мундир и сапоги, в комнату вбежал Федор.

— Беда, братушка! — приглушив голос и плотно притворив дверь, сказал он. — Пассека арестовали!

— Как? За что?

— Неведомо. Мне младший Рославлев сказал — беги, мол, предупреди Григорья… Пассека под караул посадили. Часовые у окон и у двери. Идти к преображенцам я поопасся. Нарвешься на начальство — начнут спрашивать да расспрашивать: зачем да отчего здесь семеновец оказался…

— Алешка знает? Где он?

— Кажись, еще не вернулся… Кабы знал, неуж не прибег бы?

— Сиди здесь, жди. Я к Панину. Посмотрим, что теперь умные головы скажут?.. Только гляди: ежели Перфильев навернется — на глаза ему не попадайся…

Панина в Летнем дворце не оказалось. Камер-лакей сказал, что их высочество великий князь уже почивают и потому их сиятельство граф изволили отбыть к княгине Дашковой, а коли будет в нем нужда, чтобы спосылать к ней… Обнаруживать чувства перед лакеем не приходилось, но, выйдя из дворца, Григорий даже сплюнул с досады.

С княгиней Дашковой Орлов знаком не был — слишком различны и несовместимы были круги, к которым они принадлежали. Сам Григорий при случае, не задумываясь, выходил за пределы своего круга, о Дашковой сказать этого было нельзя. Еще бы — княгиня по мужу, урожденная графиня, все родственники — сплошь графья да князья… Но и не зная Дашковой, он терпеть не мог "егозливую барыньку". И опасался ее. Для этого были все основания. Дочь сенатора, племянница великого канцлера, крестница самого императора Петра, младшая сестра его фаворитки Лизаветы. С ней всяко может быть.

Дойдет до горячего — небось родственная кровь заговорит. Даже если и не выдаст нарочно или со страху, так проболтается по дурости. Девятнадцать годов! Девчонка, балаболка, а туда же, лезет в заговор… Какой от нее толк, что эта пигалица может? Только егозливостью своей на след навести? Явилась же она ночью к Екатерине, когда императрица была при смерти — "ах, мол, над вашей головой собираются тучи, я не могу этого допустить, надо действовать, принимать меры к вашему спасению. Какой у вас план действий? Есть ли у вас сообщники? Располагайте мной, я готова для вас на все…" Ну, Екатерина умненько от всего открестилась — никакого, мол, плана нет и никаких сообщников, никак она действовать не собирается, все будет, как бог даст…