Колечко - [16]

Марджелату усмехнулся, принимая тяжеленную глиняную кружку, расписанную алыми и голубыми цветами, отхлебнул ракии. Раду, сосредоточенно терзающий зубами ломоть жесткой ветчины, только хмыкнул уважительно, глядя, как поднимается вверх темное дно кружки.

— А наша лента! Наша! — заорали нестройным хором парни, поднимая вверх блеснувшую алым полоску шелка. — А чья лента — того и коса. А чья коса — того и девица-краса!

— Ваша лента, — согласились коварные девицы не менее громким хором. — Лента ваша — коса наша. Купил повод, а телушку не бери!

Визг, смех, суматоха… Не дождавшись честного исхода торга, парни перешли к решительным мерам, расцеловывая торговок, чтоб заставить их забыть и о предмете спора, и о самой невесте, которую прямо сейчас самые устойчивые к женским чарам друзья жениха потихоньку выводят в сени. Девицы охотно забыли обо всем, визжа тем сильнее, чем громче стучали кружками по столам уже изрядно подвыпившие сельчане.

Допив, Марджелату поставил кружку на стол, потянулся за кольцом колбасы. Рядом, в общем зале, вовсю разгоралось веселье. Расчехлялись скрипки, наливали скрипачам, чтоб играли с огоньком, сдвигали к стенам еще не отброшенные молодежью стулья и лавки.

— И танцевать небось пойдешь? — усмехнулся Раду.

— А что, и пойду, — отозвался рассеянно Марджелату. — Я пойду танцевать, а ты, Зайчик, останешься по сторонам поглядывать.

— Что так? — мгновенно насторожился Раду, окидывая зал быстрым осторожным взглядом. — Ушли ведь вроде. Ни жандармов на хвосте, ни еще кого другого. Или не ушли?

Вместо ответа Марджелату досадливо повел плечами, словно сбрасывая надоевшую ношу. Что именно его беспокоит, он и сам не понимал, но что-то витало в продымленном, пахнущем крепкой выпивкой, хорошей едой и разгоряченными телами воздухе. Что-то такое, что будило в нем ту часть, которая, как сытый волк, дремала до поры, но стоит ветру принести запах пороха и ружейного масла — волк встрепенется, поведет чутким носом, поднимет уши…

Решительно отодвинувшись от стола, он снова повел плечами, подмигнул Раду, принимая беззаботный вид обычного гуляки, которого лихой, но добрый ветер занес на чужую свадьбу. Эге-гей! Разве может свадьба быть чужой у добрых людей? Разве не все добрые люди друг другу братья?

Уже подпоенные, но в меру — им целый вечер играть — скрипачи отчаянно драли струны, вилась по просторному залу цепочка танцующих, в которую легко и красиво влился, будто век там плясал, Марджелату. И снова Раду только хмыкнул восхищенно, покачивая головой. Умеет же! И местные, и цыгане, которых в зале оказалось полно, орали, подбадривая круг, в центр которого выкатывался то один, то другой танцор, но, не выдержав бешеного напора, заданного шальной скрипкой, снова скрывался за спинами кричащих, хлопающих в ладони, поднимающих кружки. Вот очередная волна выбросила Марджелату. Хищно оскалившись, он тряхнул головой, рассыпая снова отросшие почти до плеч волосы, подбоченился…

Вскрикнула, как живой раненый зверь, скрипка! Раду, которого уже несколько минут преследовало ощущение чужого недоброго взгляда, закрутил головой, не зная, куда смотреть: то ли на Марджелату, выделывающего такие коленца, что и привычные ко всему трактирные завсегдатаи лишь крякали одобрительно, то ли по сторонам. Показалось на миг, что из углов зала пополз сумрак, обволакивая столы, стулья, сидящих людей, подбираясь к кругу. Раду потряс головой, сбрасывая наваждение, и подумал, что вторая кружка ракии была, пожалуй, лишней. Или, может, вторая и не была, а вот третья… Хоть он и не пил такими бадьями, как Марджелату, но после дороги, уставший… А Марджелату… Вот ведь кому все нипочем!

В круге уже орали восторженно, размахивая кружками и выплескивая ракию так, что пол потемнел, и от него шел дурманный парок. Кто-то распахнул дверь, и вся эта толпа, как была, кругом танцующих и пьющих, вывалилась наверх, в теплую летнюю полночь, под бархатное синее небо с россыпью огромных остро-искристых звезд и сливочно-желтым кругом луны.

Вылетели следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме — на них напирали оставшиеся, хлопая повизгивающих бабенок пониже спины и выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.

Недобро, истошно и тоскливо запела такая веселая поначалу скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу. Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, взметываются тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого — высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени.