Колдунья - [67]

— Как ты?

Спросила, будто ее и вправду интересовало, как у меня дела. Мы посидели с ней немного. Она поглаживала свой живот, а когда солнце выглянуло из-за облаков, она улыбнулась и выдохнула:

— Солнышко вышло… наконец-то.

Некоторое время мы просто грелись в его лучах.

— Хорошо, — сказала я. — Очень хорошо. Просто отлично.

Кажется, всем было хорошо в те недели.

Как-то раз, в день зеленых почек и сверкающей воды, пришли еще коровы. Я колотила палкой оленью шкуру, чтобы отчистить от зимней пыли, и услышала, как цокают копыта по камням. Я повернулась и увидела в лощине дюжину жующих жвачку черных коров. Макдоналды тоже пришли. Они были перепачканы грязью, щеки у них пылали, они тяжело дышали и похлопывали коров ладонями, а я думала: «Чьих это коров они?..» То были краденые коровы, спрятанные в укромной лощине, чтобы их не могли найти и забрать обратно хозяева. Теперь я знала, где Макдоналды прячут украденное.

Я смотрела на них. Аласдера с ними не было. Только мужчины, говорящие на гэльском, те, что похожи на медведей. Они даже не взглянули на меня. Они прошли так близко, что я почувствовала движение воздуха, их пот, но они не сказали ни слова, и я опечалилась: «Почему они не улыбаются? Не приветствуют меня?» Я стояла опустив руки.

Но когда они уходили, тот, у которого был шрам на подбородке, обернулся на ходу, так что даже шел задом наперед некоторое время. Он помахал мне рукой. Я помахала в ответ.

Это мелочи, сэр, которые делают мир лучше.

Я редко чувствовала себя одинокой в те месяцы. Мне нравилось встречаться с людьми, правда иногда я хотела тишины и покоя. Я не могла даже снять одежду, чтобы вымыться, не опасаясь, что меня кто-нибудь увидит. Мне было почти нечего прятать — кожа да кости, но все-таки нехорошо, когда тебя застают в чем мать родила.

Человек с занозой в большом пальце пришел ко мне, и я вытащила ее.

Как-то на меня выскочил пыхтящий Бран, задрал ногу возле ореха. Но он убежал, а люди не появились. Если с ним и был кто-то, то никогда не спускался к моей хижине. Я смотрела на склоны, но всегда видела одно и то же — камни и клочковатую траву.

Мне нравилось наблюдать за другими. Нравилось, когда люди приходили ко мне. Тем не менее я говорила своему отражению в торфяном озерке:

— Ты рождена для одиночества, Корраг. Не люби. Не ищи его в тенях. Не шепчи его имя.

Потому я еще и уходила. Я выбирала ветреные дни, чтобы добраться до болот Раннох-Мура — где умерла моя кобыла и где я смотрела вслед ее удаляющемуся призраку. Где я скиталась, облаченная в лохмотья, в скорбь и усталость, где я еще не увидела впереди Гленко. Где у меня была другая жизнь.

Я стояла на западном краю долины и наблюдала, как вьются пчелы и поднимаются в напоенные ветром небеса. И я полезла на гору, что высилась рядом со мной, — Темная гора, а может, все-таки лучше Стрелка, потому что у меня все еще оставался след от раны на пятке. Но я думала: «Карабкайся вверх! Подумай о том, что ты увидишь…» Это было трудное восхождение. Я цепко хваталась пальцами. Иногда я видела вереск далеко внизу и оттого твердила: «Продолжай двигаться! Ползи вверх!» И я представляла себе радость, которую почувствую, когда доберусь до вершины: разреженный воздух, израненные руки и ноги — и красота, что откроется передо мной!

Но я не ощутила радости на вершине. Напротив, я учуяла неприятный запах.

Я остановилась. Там, на вершине этой темной зубчатой горы, обитала Гормхул.

Я дышала с трудом. Уперев руки в бока, я возмутилась:

— Ты? Здесь?

Восхождение было очень трудное! Я припадала к земле, и прыгала, и раскачивалась, пока карабкалась вверх. А она была втрое тяжелее меня и вчетверо старше и ничего не ела, насколько я знала, но тем не менее она стояла здесь, со своей кожей, похожей на крылья златоглазки, в своей изношенной шали, колышущейся на ветру. Она ничего не сказала. Она просто отступила в сторону. И за ее спиной я увидела укрытие из камней и невысокий очаг, а еще кости и старые тряпки. И двух других женщин, сидящих у костра.

Я осталась ради приличия. Я присела на камне и улыбнулась новым знакомым. Такие же худые и бледные, как Гормхул, но мне показалось, что чуть помоложе. Лицо одной было сильно повреждено, похоже, ей когда-то сломали кости, потому что нос у нее был расплющенным, а нижняя челюсть неровной. Нижние зубы выдавались вперед, а потому она нечетко произносила слова, когда говорила.

— Тотиак, — пробормотала она, — с Малла. Остров на юге…

И она умолкла. Вторая ничего не сказала. Она уставилась в землю, положив подбородок на колени. В ней было больше грусти, чем я, наверное, когда-либо видела, и Гормхул прошипела:

— У этой нет языка.

— Нет языка?

— У нее есть язык, но она не говорит. Не может. От потрясения у нее отнялась речь.

— Потрясение?

— Лодка перевернулась. Луйрак. Из Тирей. И все вокруг нее утонули, они цеплялись за ее волосы, руки мертвого человека держались за ее юбки… Все утонули, кроме нее.

Это было совсем не хорошо — сидеть наверху Темной горы с этими женщинами, которые были такими странными, жили такой дикой жизнью, что даже Кора не позавидовала бы им. У них в очаге валялись обглоданные кости и перья, со стороны отхожего места ветер доносил дурной запах. Там не было даже закутка для сна — только скалы и узел из грязной ткани. Никакой травы, кроме моей белены. Я увидела ее, сидя на камне.