Колдун - [3]

Шею Павла с заметно выступающим адамовым яблоком, украшала атласная лента и брошь в виде золотой рыбы. Бледное лицо выглядело бы болезненным, если бы не живой острый взгляд разномастных глаз.

Правый глаз Павла был молочно-серым, а взгляд его — холодным и пронизывающим, как февральский ветер. Левый переливался горячим золотом и согревал душу. Агриппине пришло в голову, что теперь сны её будут то полными райского блаженства, то леденяще-жуткими, в зависимости от того, с какой стороны от Павла она ляжет в постель. Женщина не сомневалась, что это произойдёт не далее, как сегодня вечером, потому что она уже влюблена по уши, и ждать дольше было бы невыносимой пыткой.

Не отрывая от Павла взгляда, она доела пирожное, залпом выпила мадеру и бросив на медное блюдо несколько монет и карточку со своим новым адресом, удалилась. Агриппина пересекла площадь, считая шаги, и вошла в гостиницу. Шестьдесят восемь шагов. Тридцать четыре секунды.

— Вам письмо, сударыня! Консьерж протянул ей желтый конверт с монограммой, изображавшей рыбу.

«Сегодня вечером за тобой приедет экипаж. Твой Павел».

«Похоже, что время теперь будет течь в двух противоположных направлениях одновременно», — подумала женщина.

— С тех пор, как я встретила тебя сегодня утром, твои волосы отросли на два фута, — заметила Агриппина, когда Павел помог ей выйти из коляски и проводил в дом из серебристого камня. Чёрные, закрученные в тугие веревки на африканский манер волосы Павла спускались теперь ниже его умопомрачительных ягодиц.

Минуя коридор и просторную богатую гостиную, Павел провёл Агриппину прямо в спальню, где был накрыт стол и уже разобрана огромная кровать. Рядом с ней разинул горящую пасть камин, выложенный в виде головы льва.

Слюна Павла имела привкус миндаля, поэтому все блюда, которые успела попробовать Агриппина, были похожими на то круглое утреннее пирожное. Объятия и ласки её новоиспеченного мужа были такими, словно у него было не две, а четыре руки, а когда он вошел в неё, Агриппина почувствовала, что в её теле выросло гибкое дерево, протянувшее ветви по венам и даже по самым мелким сосудам. Ни разуму, ни душе не осталось места в теле женщины, и выскочив, они унеслись куда-то в космос…

После трёх полетов во вселенную и обратно, душа Агриппины запросила пощады. Смилостивившись, Павел позволил жене задремать, укрывшись его волосами.

— Они мягче и теплее верблюжьего одеяла, — пробормотала она.

Павел поцеловал Агриппину в ухо и шепнул:

— Я знаю, что ты ведьма. Также мне ведомо, что ты искусна в вязании. Но я всё равно согласен взять тебя в жены, потому, что ты никогда не найдёшь той пряжи, из которой можно сплести мою смерть.

Уснувшая было Агриппина, открыла глаза. Павел смотрел на неё своим правым глазом, в котором совсем не отражалась его улыбка. Это выглядело так, будто лицо его было наспех составлено их половинок двух разных лиц. Агриппину рассердило это несоответствие.

— Все мы смертны, а раз так, для каждого найдётся подходящая пряжа, — буркнула она. Павел расхохотался и снова склонился к уху жены.

— Ладно уж, скажу тебе по секрету, — обведя острым языком её ушную раковину, продолжил он, — Чтобы связать мою смерть, тебе понадобилось бы сперва собрать всё мое время, затем спрясть из него нить длиною в тысячи лет, и только потом приступать к вязанию. Но ты не успеешь собрать моё время, потому что твоё собственное — намного короче.

Павел сел в кровати, по-турецки скрестив ноги, и раскурил трубку.

— Знаешь, дорогая, тебя не должно это волновать, потому что я избавлю тебя от того, чего ты больше всего боишься и дам то, что тебе необходимо, и что ни один из твоих мужей не смог тебе дать. За что все они и получили по заслугам.

— Откуда ты знаешь, что мне нужно, и чего я боюсь?

— Женская душа — как остров, с какой бы стороны не дул на нем ветер, он всегда дует с моря. Ты боишься старости.

Павел перелез через Агриппину и оказался справа от неё. Теперь на женщину ласково смотрел густо-золотой левый глаз мужа.

— Кто ты? — тихо спросила она.

— Если хочешь, можешь считать меня колдуном, — Павел подмигнул Агриппине. Она вдруг увидела, что на теле мужчины стали проступать неясные письмена, немного похожие на арабскую вязь.

— Что это, тайные заклинания? — спросила женщина, проведя пальцем вдоль мужниного плеча.

— Всего лишь мои любимые сны. Если записать их на собственной коже, сны будут возвращаться снова и снова.

— Прочти мне хотя бы один из них.

— Не получится, душенька. На этом языке можно только писать.

— Так не бывает. Что же это за язык?

— Язык изнанки твоих собственных мыслей, о которых ты даже не догадываешься до тех пор, пока не заснёшь. Записать их можно тоже только во время сна, останавливая его время от времени.

— А не надоедает ли тебе смотреть одни и те же сны?

— Как может надоесть то, о чем совершенно не помнишь? Это только кажется, что человек может протащить свой сон в явь. На самом деле сон в тысячу раз больше, чем ты думаешь. В твоём бодрствующем сознании остаются только несколько чешуек с его шкуры, которые прилипли к твоим векам.

— Как же тогда он помещается в моей голове?