Колдун - [8]

Меня так поднял в собственных глазах. Да, в меру счастья вырастают силы

И зреет дух наш; а душе глубокой

Глубины жизни далеко видны.

Я лишь теперь сама собою стала,

Я силу воли обрела в себе.

Ничто теперь меня сломить не может —

И я на все великое готова... [1]

Мы все молчали, зачарованные ее чтением. Я кажется, впервые слышал эти стихи и боялся спросить, чьи они, да это было и неважно. А Рита, словно удивленная и напуганная собственным порывом, съежилась и потупилась, но после короткого молчания оглядела нас исподлобья и глухим, упрямым голосом вдруг начала нечто совсем иное:

Зачем стенать и слезы лить? Со мною

Возрадуйтесь, что близится конец

Моим страданьям, — упадут оковы,

Темница рухнет, н взлетит душа

На крыльях ангельских к свободе вечной.

Вот в час, когда к сопернице надменной

Я в плен попала, на печаль и муки,

Позорные для вольной королевы,

Уместны были слезы сожаленья.

Целительна, ко мне приходит смерть,

Суровый друг, чтоб черными крылами

Скрыть мой позор. Смерть в силах человека,

Глубоко павшего, облагородить.

Вновь на челе я чувствую корону,

И гордости исполнена душа...

И вдруг засмеялась, вскинула голову и, глядя куда-то поверх наших голов, скороговоркой проговорила:

— Фридрих Шиллер. «Мария Стюарт». Это — когда она уже готовилась к казни, перед тем, как исповедаться.

Я оглянулся и увидел Анну: она смотрела на Риту незнакомым, пронзительным взглядом. Я, кажется, застал ее врасплох, она смешалась, улыбнулась, покраснела, но тут же, овладев собой, спокойно проговорила:

— Такое бы, Риточка, наверно, ни к чему пока детям-то, а? — И, вздохнув, добавила снисходительно: — Ой, книжки, книжки, и кто вас только придумал! — И засмеялась.

— Нет, Анна, — сказал я. — Она хорошо читает. Блестяще! Это — высокая литература. Высокое искусство.

— Ну, вы, конечно, как учитель...

— Мне урок! Я тут, знаете ли, для нашего театра сочиняю и теперь вижу, что все никуда не годится. Надо переделывать.

— А мне нравится, как у вас, — сказала маленькая Ева.

— А мне — как у Риты! — тут же выпалила Ирина.

Юра понял, что очередь за ним, и не стал тянуть:

— Просто у Риты и у вас — разное. И читает Рита лучше, конечно.

— Александр Михайлович писал как для маленьких, — вступилась за меня Ева. — Он думал, что по-другому мы не понимаем. Правда, Александр Михайлович?

— Александр Михайлович никакой не поэт, — печально сказал я. — А Шиллер — великий поэт. Вот в чем дело. Так, Рита?

Она смотрела куда-то в сторону; кивнула коротко:

— Вы же не виноваты...

Вечером за чаем, когда мы остались вдвоем, я спросил у Анны:

— Вы думаете, наши театральные игры зашли не туда?

— Что вы! — зарделась она. — Просто я подумала, что, может быть, не поймут дети так, по-Ритиному. Вы уж ее извините: заносит по молодости, сами знаете...

— Читает она действительно сильно.

— Да ведь она вся — в книжках! Вы посмотрите! И ходит, и разговаривает, и поступает, и думает... Да и сны, наверно, видит книжные. Может, я зря ей не мешала? Пускай, считала, приобщается...

— Возраст, — сказал я. — Пройдет. Спустится на землю. А пока, значит, ей там лучше. — Я показал глазами вверх. И тут же почувствовал, что предаю Риту; я не мог бы объяснить каким образом, в чем предаю, но в сознании упрямо обозначилось, что это так.

— Молода, — неопределенным голосом проговорила Анна.

— Для эмпиреев, что ли?

— Да нет, я так. — Она улыбнулась. — Не для эмпиреев, конечно. А для Марии Стюарт... Понимала бы...

— Ох, Анна, они почти всегда понимают больше, чем мы думаем. Вот мы сказочки разыгрываем, фантазируем вовсю, и вдруг — такое проникновение в роль, такие чувства...

— Вам, как педагогу, конечно, виднее... А самому-то вам интересно? Не скучно? — скользнув в глубину веранды, как бы между прочим спросила она.

— Не скучно. Даже наоборот. Именно как педагогу...

— Я рада, что так, — снова усаживаясь напротив, сказала Анна. — Жаль только, что приходится и вас, и их лишать такого удовольствия.

— Почему лишать?

— Разве я вам не говорила? Они же в пионерский лагерь должны ехать. Через пару дней придется расстаться.

Она этого не говорила. Я сник; подумалось, что так вот вдруг наступит и мой отъезд.

— Жаль...

— Ничего! — как-то незнакомо бодро воскликнула она. — Всех троих под руководство Риты — и пускай развлекаются.

— И Рита? — совсем упавшим голосом спросил я.

— Ну конечно! Да ведь я же, по-моему, говорила. Рита — пионервожатой. Она давно мечтала. Я уже все устроила. Пускай покомандует — она любит с детьми... — Анна вздохнула. — Признаться, устала я с ними. Устаешь. Вот и решила: их — в лагерь, а сама — отдыхать. Так хочется, чтобы никаких забот, служб, нервов...

Ни о чем таком речи не было, и Рита ничего не говорила о своем желании побыть пионервожатой, и я подумал, что Анна решила все сегодня после того, как познакомилась с нашим театром. Он ей явно не понравился, и вот — результат. Я почувствовал вину, настроение быстро стало портиться. И она, как будто «видя» мои мысли, сказала:

— Вы, может быть, винитесь? Думаете, из-за ваших игр? Ради бога, Саша, поверьте, что ничего подобного... Еще зимой обо всем говорилось, планировалось... В конце концов, если вам все так... если вы... Да бог с ними — пускай решают сами, общим голосованием! — весело заключила она. — Проголосуют за — пускай едут.