Колдун - [47]

— Один ведь раз, один-единственный...

— Этого вполне достаточно. Ведь не дает тебе этот «раз» спать?

— Не дает...

— Ну вот. Слушай! — сидящий выпрямился. — Помнишь, когда вы пришли? Я тогда тихо себя вел, помнишь? Они — нагло так, а я — тихо. Знаешь почему? Думаешь — струсил? Нет. Вот слушай; я видел, что они так и ждут, чтобы я где-то сплоховал, сорвался, и тогда бы они набросились. Растерзали бы на глазах у семьи, пьяные скоты. Так и вызывали, так и подзуживали. Помнишь, как они улыбались? Вот-вот сорвутся с цепи. А я не мог позволить, чтобы жена, и дети, и Скайдритэ видели меня... как бы это сказать... поверженным, что ли. Понимаешь ли ты? Окровавленный, избитый, немощный — на полу... Нет! Все стерплю, думаю, здесь, на глазах у своих, все стерплю. А уж там, за дверьми... Там уж я им устрою. И устроил, как ты знаешь. А тут, думаю, нельзя. Моя младшая — она совсем маленькая ведь была, не помнит ничего — спала как раз. Надо было порядочно. Мы всегда порядочно жили... Ты при случае так и скажи дочерям или внукам там. А скорее всего, Скайдритэ уже давно все рассказала. Она ведь меня без слов понимала.

— Я тоже понимал...

— Ты после, может, и понял. Да поздно было... Ну — иди.

— Герман! Вот я — одинок. Сам виноват, сам себя приговорил, ничего другого после того не оставалось. Но она почему? Она же красивая была, молодая...

— Эх ты. Ведь она любила тебя, Антон... Мы, Луксы, однолюбы. Мы все любили только один раз. И жена, Марта, такая же была... Тоскливо мне, что мы теперь порознь в земле лежим. Догадался бы кто...

Что там опять? Дождь, что ли... Горячий, густой. И хлещет, и сечет, так больно... И ничего не видать из-за него...

Человек миновал уже болото и ручей и вступил в тот последний лесок, над которым тучи проплывали так низко, что до них, казалось, можно было дотянуться рукой. Луны не было — навеки закрылась, ни малейшего проблеска...

Ну вот и страх стал проходить. Скоро лес кончится и на пригорке покажется хутор...

Он тихо подошел и остановился. Женщина за окном подняла от книги глаза, сняла очки. Знакомо скрипнули створки, в лицо пахнуло теплом.

— Здравствуй, Скайдритэ. Я тебе яблок принес.

— Положи сюда.

Он положил. Он знал, что они так и сгниют на этом месте.

— Очки у тебя старые, побитые, глаза портишь.

— На мой век хватит.

— Не простудишься?.. Окно открыла, сквозняк...

— Мне не холодно.

«Женщины Луксы всегда были...» Его не пригласят в дом, он знал. Так они и будут говорить, разделенные окном.

Они говорят о погоде, о новостях в округе, о том, что «годы бегут». А точнее — говорит он, а она только изредка коротко отвечает. И эта ненастная ночь спешит, словно за ней — погоня.

— Навещают тебя? — спросил он.

— Да.

— Наверно, старики чаще, вроде меня, которым не сидится, не спится... А молодым некогда, не до нас, свои дела...

— Племянницы чаще.

— Это хорошо, — сказал он и задумался, и потом не выдержал: — Я вот смотрю, ты все с книгой и с книгой. Неужели интересно тебе, Скайдритэ?

— Интересно. Времени хватает.

— Так ведь и у меня хватает...

— Мне о житье беспокоиться не надо, колхоз пенсию платит.

— Да и я ведь не бедствую. И дело всякое нахожу тоже. Но вот книги уже не могу — не запоминаю ничего.

— У меня память хорошая, Антон.

— А у меня, Скайдритэ... Годы идут, а жизнь на месте. Уже невыносимо одному. Как болезнь проклятая...

— Уж не сватаешься ли?

— Скайдритэ! — сказал он еле слышно. — Хоть псом, хоть тенью позволь мне тут, где-нибудь в углу, на кухне... до конца дней...

— Мы старые люди, Антон, — ответила она, и лицо ее стало непроницаемым. — Мы старые люди, и нам ни к чему что-то менять. Да и нельзя изменить.

— Нельзя?

— Нет, — жестоко сказала женщина и вдруг резко повысила голос: — Не разжалобишь! Ты что же — уговаривать меня пришел?! Ты по мою душу ходишь?!

— Прости, прости, не надо... — И ему вспомнилось, как когда-то она сказала: «Ты что же — не знал, что они по душу его пришли?!» Он вздохнул: — Эх, Скайдритэ! Знаю, знаю все, но ведь вот тут... тут, понимаешь ли, надежда не пропадает. Ведь без надежды нельзя, вот какое дело...

Здесь на пригорке, у полуистлевшей стены было холодно. Невозможно было укрыться от ветра, оставалось только плотнее прижаться к стене и не двигаться. Ветер врывался в окно, качал шторку, шелестел страницами книги. Белесая прядь волос ее шевелилась и вздрагивала. А когда-то она была черной, и подруги называли ее цыганкой...

— Дети у племянниц, наверно, уже большие?

— Да.

— И у младшей уже есть?

— Недавно родила.

— Я слышал, что они тебя все уговаривают в город переехать. Это правда?

— Уговаривают. — Ну и что же ты решила?

— Оставь.

Сказав это, она задумалась, и взгляд ее смягчился и уплыл куда-то в самые дальние дали. И они надолго замолкли.

Перед прощанием он спросил, не надо ли ей помочь в чем, не купить ли, не сделать ли чего по хозяйству, и она, как всегда, ответила — «нет».

— Ты вот что, ты не ходил бы, Антон, — добавила она. — В твои годы это не легко, да и... ни к чему. Сам знаешь...

— Ну, а как же мне все-таки?

И она, отвернувшись, сказала:

— Не знаю...

Последние слова он проговорил только для того, чтобы оттянуть время, чтобы уйти не сразу: