Колдун - [42]

А потом вы откроете глаза.

Вы откроете глаза, и увиденное удивит вас: оказывается, вы не один в купе и, судя по всему, уже давно не один — так спокойно и привычно сидит эта женщина за столиком. Она сидит и смотрит на восход— все купе залито мягким розовым светом.

И вот тут, вглядевшись, вы вдруг почувствуете, что в вас что-то ломается, что вот теперь, именно в эту минуту, вы и проходите ту самую границу между «до» и «после», которую так отчаянно и решительно наметили вчера; вы почувствуете, что мир скрипя поворачивается к вам новой стороной, — настолько вас поразит, ослепит это лицо, обращенное к восходу.

Но чем? Почему так вдруг?..

Нет, вы сейчас не станете спрашивать себя, вам и в голову не придет спрашивать, вам будет не до того, это уж — потом, потом, после. А сейчас вы просто будете смотреть, осторожно, полуприкрыв глаза, не шевелясь, чтобы не потревожить — ведь она, конечно, не заметила вашего пробуждения.

Вы затаитесь, вы станете впитывать каждый ее штрих, каждую черту; вы окажетесь во власти какой-то неведомой притягательной силы.

Странно, невероятно: перед этим лицом меркнет все — все ваше вчерашнее и позавчерашнее: больное, важное, мелочное, бредовое — все эти желтолицые старики, сидящие в отдалении, эти «вечные вопросы», этот Лусницкий, «утверждающий себя», «скептик и циник», а на самом деле слабый и пустой человечишко, сознающий, скорее всего, и сам свое бессилие... Ну что все это перед лицом напротив, лицом в лучах восхода!

Прямые волосы, чистые линии профиля, серые увлажненные глаза, тени под щеками, спокойные губы. Сидит легко, опираясь подбородком на правую руку, левая покоится на столике. На шее — тонкий платок, завязанный узлом сбоку... Она — в великом покое, на лице блуждает едва заметная улыбка. Она смотрит на восход так, словно одобряет его наступление, спокойно приветствует то, что творится за окном, дружески изъявляет согласие, словно между нею и этим красным небом особый союз, и они знают то, чего никто не знает. Да, она совершенно уверена, что одна, что я сплю — ведь так могут сидеть и смотреть только люди, знающие, что вокруг никого нет.

Но что же это в ней? Что приковывает? Отчего так странно все переменилось? Ведь где-нибудь на улице, в толпе вы, возможно, и внимания не обратили бы. «Или тут дело в моем состоянии теперешнем, — думаете вы, — во всей этой обстановке? Или — этот свет из окна, эта заря?..» По сути-то, просто человек смотрит в окно, сидит и смотрит, вот и все... Но нет, не просто. Не просто...

Вы вглядываетесь пристальнее, напрягаетесь, стараетесь ничего не упустить, ни малейшей детали... Да, — отмечаете вы наконец, — да: следы усталости. Верно. Но это — не усталость от бессонной ночи, не усталость от какого-то недавно оконченного труда. Нет. Это — пережитое на ее лице. Печать пережитого. Она изведала страдание, вот что это.

«Так-так, — решаете вы. — Пережитое. Страдание. Вот оно что». И в этой жизни — тут уже нет сомнения — побывал он, хирург-случай, и оставил память о себе, и она, конечно, тоже однажды произносила «блажен создавший рельсы...» Вы ведь и сразу это знали, чувствовали, только внезапность перемены помешала догадаться.

И вы закрываете глаза, чтобы она вдруг не обернулась и не заметила, что вы подглядываете. Вам понятно: ее теперь нельзя тревожить...

Женщина смотрит на восход. Лицо на заре.

Ведь это правда, что каждый из нас ищет свою зарю, свой восход, шаг за шагом приближается к цели. Мы можем заблудиться, споткнуться, растеряться, выбиться из сил, продираясь через житейские буреломы и бурьяны, прийти, наконец, в отчаяние, зачеркнуть себя. Но потом мы снова встаем и снова — дальше; а на пути нас встречают и манят ложные зори и восходы, а наш коварный двойник нашептывает нам, что выхода нет, и в какое-то мгновение мы уже готовы поверить ему, но душа бунтует и говорит: «Нет!» — и гонит вперед. И мы идем-идем, покрываясь надрезами, разделяющими нашу дорогу на «до» и «после», и выходим в конце концов на ту зарю, которая своя...

Как спокойно несет она в себе пережитое, как величественно-спокойно! Еще несколько минут назад вы думали: она не красива. Ну да, это так. Но теперь вы знаете — она прекрасна. Это лицо прекрасно! Потому что оно — истинно человеческое лицо. Вы лежите с закрытыми глазами и чувствуете, что какая-то новая животворная сила наполняет вашу душу.

Лицо на заре...

Почему-то вспоминается вам песенная женщина, которая «ехала домой... думала о вас... двурогая луна светила в окна тусклого вагона. Далекий благовест заутреннего звона пел в воздухе...». Тут же возникает и мелодия, и она, приводившая вас когда-то в романтический трепет, покажется теперь пошлой, а за ней покажутся пошлыми и слова песни.

«Тут не то, — думаете вы, — совсем не то, а другое, другое. Никакие слова тут неуместны, ничего они не скажут».

Да, это — здесь теперь — ни с чем не сравнить, слово бессильно: только родившись, оно разбивается впрах. Нельзя спросить «кто она?», или «о чем она думает?», или «куда едет?» Можно лишь сказать: женщина смотрит на восход. Или: вот — лицо на заре.