Колдун - [37]

Она сказала, что любуется природой, ландшафтом.

— Вы, наверно, впервые в этих местах?

— Да, — ответила она.

— Ну и как, нравится?

— Да, — ответила она...

Она вдруг перестала про развалины замка и, откинувшись на сиденье, закрыла глаза. Но я-то знал, что она вовсе не потому, что спать захотела...

Думай, думай про своего бульдога, голубушка...

Вот и она «невыявленная», и у нее думы. Но уж хоть тут-то, хоть приблизительно знаю, о чем эти «думы».

Вечер был великолепным. Закат то скрывался, когда мы спускались в низину, то опять пылал во все небо, когда поднимались на холм...

(Разумеется, он не мог не «во все небо».)

И вот только небольшой краешек солнца остался плавиться на горизонте. Потом и он пропал, но небо там продолжало пылать холодным оранжевым светом.

(Каково, а!.. И почему такая чепуха? Ведь чувствуешь-то верно, точно, а заговоришь — в уме заговоришь, — и готово: все не то, все дрянь... Ну и черт с ним.)

Пора упомянуть и про второй автобус. Наши кругом вдруг загалдели, что он, наверно, «уже во-о-о-он где» — укатил вперед и не видать. «Конечно! — кричат. — Они там раньше на целый час приедут. Потому что у них автобус, а у нас — колымага: то какой-то ремень полетел, то тросик лопнул».

— И опять Нурину с Зеленицкой повезло. — Это Аркадий Иванович.

— Эй, мыслитель! Тисни про турбюро в газету. У тебя ж там знакомые. — (Я вроде не слышу.) —

— По какому, мол, праву честным труженикам хреновый транспорт дают...

— Ну какая разница, на час позже или на час раньше...

— И это мы слышим от вас, экономиста?!

— Кстати, скажите, какой у вас любимый герой современной литературы?..

Все вокруг потускнело; луга постепенно стали терять краски; в низинах собирался туман. А закат все еще горел...

— Ну, что молчишь? Я ведь не сплю.

— Знаю.

— Так чего ж молчишь? Спрашивай. Или лучше поцелуй. Ведь зачем-то же сел, а?

— Ну, сел...

— Ну, так и целуй. Потихоньку, чтоб никто не видел. Боишься?

— Почему это именно «боишься»? .

— Да-да, дружочек, боишься. Ходишь, с таким видом, все думают — «мыслитель»! А ты просто робеешь, боишься всех. Так?.. Я бы не побоялась, я бы, если бы захотела... Вот возьму и закурю. Дай-ка. Курить хочу. Не бойся, не зашумят: я — в рукав.

У нее нет рукавов. Красное, открытое платье, полные бронзовые руки.

— Знаешь, иногда я почему-то думаю, что тебе подошло бы имя Карл. Ну да, ерунда, но прямо как наваждение какое-то, прямо покою не дает. Карл и Карл, и так и лепится к тебе.

— Брось ты, Ирэна, кривляться.

— Ну ладно-ладно, не сердись. Я ведь так только... Ты весь какой-то уравновешенный. Подразнить тянет. Если бы ты был шизофреником, я бы полюбила тебя с первого взгляда.

— Ну, ты, наверно, не очень от этого страдаешь.

— Как сказать... А когда стемнеет, и никому не будет видно, а? Ведь зачем-то сел. Объясниться? Ну что вздыхаешь?.. Ха-ха-ха...

Ее горячая рука оказалась в моей, она повернула ко мне лицо, и во взгляде ее отразилось столько неподдельной доверчивости, столько чистоты, открытости, признательности, великодушия, что я почувствовал невероятное облегчение, будто спала тяжелая ноша, будто весь я в один миг изменился, обновился, стал наконец истинным собой. Душа моя заликовала. «Катя, — прошептал я. — Катя!»

(Жди! Дождешься своих «доверчивости, признательности, великодушия». Заликуешь... Ах, извилины человеческие! — как вам хочется теплого сиропа...)

Что и как она бы теперь ни говорила, было такое ощущение, что слова рождаются не в голове у нее, а прямо во рту, и тут же запросто вываливаются наружу. И мне все сильнее хотелось, чтобы она была «другая», и я все сильнее верил, что она и есть на самом деле «другая».

— Я и правда хотел поговорить...

— Ну так говори.

— Я хотел серьезно.

— Так пожалуйста!

— Не выходит, только в уме...

— Все ты, дружочек, выдумываешь. Все на свете. Ну вникни же! Есть у тебя глаза, уши, вообще — органы чувств?..

— Есть.

— Дурачок ты...

— Эй, мыслитель! Какое у вас в жизни самое большое желание?

— И ты это сносишь, Карл?

— Врежут ему все-таки когда-нибудь по очкам. Тот же Блок, хотя бы.

— А ты?

— А, ну его подальше...

— Правильно, Карл...

— Так уж получается, Катя!

— Что? Какая Катя?

— Такая.

— Не остроумно.

— А «Карл» остроумно?

— Остроумно.

— Эй, мыслитель! Что вы думаете по поводу феминизма?.

Почему я, почему не посадил, не добился, чтобы посадили его в первый автобус?! Пусть бы на час раньше... Знал же, что будет приставать, что его «замыкает» на Ирэну.

Душа моя заликовала...

(Все это бред собачий и вранье. Ничего такого не было и нет, и не бывает вовсе ни Кать, ни Ирэн, ни закатов... Выдумывание «исключительных условий», вот что это такое. «Художественность».)

Лавина восторга нахлынула на меня. И вот словно невидимые крылья подняли меня над землей и понесли, понесли...

(А, например, боксера не волнует «художественность». Этого Алика. Ему, между прочим, наплевать на эту «художественность». Стала не нужна и — до свиданья. Вот и вся «художественность». А «вигвам с мезонином» — это так, надо же что-то говорить...)

Настроение стало отчего-то вдруг быстро меняться. В душе поселилось и начало усиливаться какое-то непонятное предчувствие; сердце тревожно застучало.