Колдовство в Юго-Западной Руси в XVIII столетии - [7]

Умер он в Чигирине и был похоронен в тамошнем троицком монастыре. На другой после похорон, день, его будто бы видели едущим шестеркой вороных коней по Красному мосту, что на речке Стрижне. Кучер, форейтор и три его собеседника были черти. Молва об этом быстро распространилась, Борковского прокляли и он провалился в речку Стрижень со всем своим поездом. Открыли гроб, в нем лежал краснолицый упырь с открытыми глазами.

Это сказание было изображено масляными красками на стене троицкого собора и только в первом десятилетии нынешнего столетия была закрашена эта фреска, представлявшая легенду об упыре.^[49]

Танский и Борковский были, так сказать, упыри социальные, упивавшиеся народной кровью, его жизненными соками. Накипавшая против них злоба, ненависть и могли выразиться лишь в сказаниях, надолго сохранявших в потомстве недобрую славу о них, но проявиться в другой, ощутительной для них же самих, форме они не могли, для этого подобные упыри были слишком сильны и недоступны. С упырями другой категории, не занимавшими высокого общественного положения, чернь расправлялась иначе, и горе тому, кто навлекал на себя подобное подозрение, особенно если это было в минуты общественных бедствий. Расходившиеся народные страсти не знали сострадания, масса была беспощадна, вымещая свою ярость на несчастной жертве своего невежества за все понесенные утраты.

Довольно характеристичны в этом отношении следующее три случая.

В южной Волыни, в 1720 году, распространилась моровая язва; мещане местечка Красилова составили совещание относительно мер против страшного бедствия. По всеобщему убеждению, зараза коренилась в чьем-то навождении. Общее внимание обращала на себя старуха Евфросиния Каплунка, так как дожила до редко достигаемого возраста: ей было уже в это время сто двадцать лет. С ведома красиловского управляющего, дворянина Стеткевича, мещане, в виде предварительной меры, заключили старуху под стражу, сами же отправили депутацию к знахарю спросить, справедливы ли их подозрения. Пока разыскивали знахаря, Каплунка пять суток томилась в заключении и чуть не умерла от страха и лишений. Дети ее, зятья и внуки просили Стеткевича отпустить ее на поруки; ходатайство их было уважено, и принявший Каплунку зять ее, Федор Мельник, немедленно, со всем семейством, выехал из местечка и укрывался на берегу реки Случи. Между тем посланные к знахарю возвратились, он вполне подтвердил подозрения мещан относительно «упырства» Каплунки. Собравшись теперь целою «громадою» за местечком, на перекрестке двух дорог, жители м. Красилова отрядили четырех выборных разыскать колдунью. Убежище Мельника было открыто; его, вместе с тещей, усадили на воз и привезли на место сборища. «Подъехав к местечку», рассказывал Федор Мельник в своем показании об этом происшествии, записанном в Дубенском магистрате, «мы застали у перекрестных дорог большую толпу, которая ожидала нашего прибытия, и кучу приготовленного хворосту. Тотчас принялись рыть яму. Схватив затем Каплунку, сняли ее с воза и поволокли к яме, не спрашивая ее, действительно ли по ее вине распространилась зараза, не дав ей времени для покаяния и не призвав священника для исповеди. Ее посадили в яму по плечи и забросали землею, утоптав затем последнюю бревнами. Из земли были видны лишь голова и плечи. Сверху набросали хворосту и зажгли его». В это время десятник Феодосий Винник пристал к зятю покойной и угрожая ему палкой, требовал с ругательствами выдачи жернова с его мельницы. Под конвоем пяти, отряженных для этой цели человек, Мельник принужден был отправиться в свою мельницу и выдать жернов, которым затем и привалили то место, где сожгли покойницу.^[50]

Восемнадцать лет спустя такая же расправа с «упырем» повторилась в Подолии. В 1738 году здесь распространилось моровое поверие. Стали принимать меры, обратились и к духовной помощи. Жители села Гуменец устроили ночью процессию с крестным ходом по своим полям; между тем у дворянина соседнего села Превратья, Михаила Матковского, пропали лошади. Взяв с собою уздечки, он отправился в ту же ночь на поиски, где и наткнулся на упомянутую процессию. Матковский хотел укрыться, но его заметили; поведение его показалось крестьянам странным. Они сообразили, что Матковский и есть упырь и ходит с целью наслать на них страшную болезнь. На него набросились гуменецкиe парубки, жестоко избили, изорвали на нем платье и оставили на поле чуть живого. Кое-как дотащился он домой. На рассвете в Превратье пришел посланный из Гуменец и узнав, что Матковский жив, бегом возвратился назад. Вслед затем, еще до восхода солнца, пришли сюда все жители Гуменец, вооруженные чем попало: ружьями, пиками, косами, серпами и т. п., и окружили дом Матковского. Отрядили депутатов к владельцу имения Маковецкому просить о выдаче им Матковского, как человека вредного для всей местности. Матковский в свою очередь просил у него покровительства, так как не считал себя в чем либо виновным. Маковецкий сказал посланным от крестьян, что помимо его воли тут никто не властен распоряжаться. Толпа прождала до полудня, наконец явился дворянин Бржозовский, ездивший к владельцу по поручению Матковского, и передал ложное известие, будто бы Маковецкий выдает Матковского. Сломав двери, его взяли силой и повели в Гуменцы. Здесь, во дворе дворянина Качковского, куда собралась вся эта толпа, Матковского подвергли пытке: ему дали пятьдесят или сто ударов, допрашивая о влиянии его на распространение моровой язвы. Не смотря на уверения в невинности, его все-таки приговорили к сожжению. Некоторые из присутствующих выразили однако сомнение в юридической правильности такого приговора. Дворянин Вепршинский протестовал, что дворянина нельзя казнить смертью без приговора городского суда. У него потребовали, чтобы он взял на себя ответственность за все последствия, какие могут произойти от того, что Матковский будет оставлен в живых, дав письменное поручительство. Вепршинский отговаривался сперва неимением чернильницы, а затем сказал: «некогда мне писать, жгите». Произошли некоторые колебания: толпа боялась все-таки судебной ответственности. В это время во двор прискакал верхом дворянин Скульский и закричал толпе: «жгите скорее, я дам сто злотых, если только придется отвечать за это; имеет он губит нас и наших детей, так лучше мы его самого погубим!» Это решило участь несчастного «упыря», нерешительность толпы исчезла. Призвали священника для исповеди, после которой он заметил: «мое дело позаботиться о душе, – ваше о теле, жгите скорей!» «Жечь, жечь», загалдели в толпе. Матковского передали наконец экспертам. Их было три: дворянин Лобуцкий отрезал ремень из сыромятной кожи, надел его на голову жертвы и положив в уши под повязку камушки, крепко окрутил концы ее большим гвоздем; дьяк Андрей Сопрончук, надев на ноги Матковского осиновые «дыбы» (колодки), повязал на глаза тряпку, намоченную в деготь; какой-то Войцех Дикий замазал ему рот свежим навозом. Все предварительные операции над упырем, вследствие которых он становился безвредным после смерти, были таким образом покончены. Приступили к сожжению. Был приготовлен костер из сорока возов дров и двадцати соломы; костер зажгли и бросили в огонь Матковского, а затем и его платье, оставшееся на месте пытки