Колдовской цветок - [11]

— Шайтан берет с вогула, но зла не делает, вогул сам зло выдумывает и сваливает на шайтана; купец хуже шайтана: он берет до тех пор, пока ничего не останется, но вогул не видит его зла. До смерти ему будет говорить: «Пайся, ойка рума!» (Здравствуй, старый друг)!

Сабанар был глубоко прав; где появился таежный купец, а он проникает всюду с нартой, нагруженной плохой водкой, разбавленной денатурированным спиртом, там вместе с ним приходит пьянство, болезни, исчезает честность и детская простота дикарей сменяется тупым недоверием.

Несмотря на комаров, усталые и измученные дневным путешествием, мы заснули, предварительно вымазав руки и лицо дегтем, смешанным с каким-то вогульским снадобьем с резким, неприятным запахом.

Утром проснулись рано. Наш костер потух, над кучей седого, рыхлого пепла; речной ветерок шумел в прибрежных кустах, обдавая нас сыростью и холодом.

— Асзерма (холодно), — пробормотал Сабанар. — Эй, Кира! — закричал он, расталкивая спящего Кириллу. — Ундэн!

Маян чаян пэ-тэнгу (Вставай, давай чай вари).

Кирилла неохотно поднялся, взял котелок и, побрякивая медными монетами, вплетенными в его две черные косы, перевязанные красным шнуром с медной цепочкой, побрел к реке, протирая на ходу кулаком глаза.

Чай и солнце быстро согрели нас. Мы сложили лишние припасы и провизию в лодку и отправились во владения шубного ойки (медведя). Сабанар вел нас самым попы-я через коряги, валежник и густые кусты черемухи с массой зеленых, неспелых ягод.

— Поворожить бы, — несмело начал Иван, по обыкновению вогульских охотников.

— Поворожи, — милостиво разрешил Сабанар. — Вот дойдем до Мань-пауля.

Лес начал редеть, местами виднелись высокие пни срубленных деревьев, грубо вырезанные изображения духов, священные знаки и кости животных. На широкой поляне, поросшей низкорослым ельником вперемешку с березами, выглянуло полтора десятка юрточек, почти столько же высоких амбарчиков.

Я ждал: вот почуют наше присутствие собаки, выбегут навстречу и зальются звонким лаем. Но в пауле было мертво и тихо; несколько рябчиков сорвались с куста черемухи и сейчас же расселись по деревьям, вытягивая шеи и посматривая на нас не то со страхом, не то с удивлением.

«Вогулы уехали на рыбалку», — решил я.

— Вот и Мань-пауль, — проговорил Сабанар. — Теперь никто здесь не живет. Болезнь пришла, померло много. Олень падал, рыба и зверь ушел. Каждый год помирали. Давно это было.

Я впервые встретился с зачумленным паулем, потом мне встречались и другие. Из года в год, часто большой пауль посещает эпидемия и появление ее вогулы приписывают несчастливости места или гневу богов. Суеверные и пугливые маньси (вогулы) в каждой случайности, в каждом новом звуке отыскивают особое таинственное значение и в безотчетном страхе бросают насиженные места, переселяясь куда-нибудь подальше от заколдованного пауля. Мне приходилось целые недели жить в таких паулях и особенного ничего не случалось ни со мной, ни с моими проводниками-вогулами.

Иван остановился и занялся ворожбой. Он вытащил свой охотничий ножик, уравновесил его на острие и ждал, куда он повернет носком.

— Туда, — мотнул он головой, поднимая воткнувшийся в землю ножик.

По лицу Сабанара можно было заметить, что он особого значения ворожбе не придает.

— Кир и Иван, идите туда, — он показал направление. — Мы пойдем суды — прямо. Шубный отец ходит возле болота к реке. У мыска мы сойдемся, там ждите нас.

Иван и Кирилла остались курить, а я с Сабанаром пошел дальше, покидая неприветливый Мань-пауль.

IV

Сабанар молчал. Он неуклюже, по-медвежьи, шагал впереди меня, но с большой легкостью перебирался через валежник и на расстоянии трех саженей нельзя было слышать его шагов.

— Сабанар, почему эта река называется попы-я? Я не слыхал, чтобы здесь поблизости стоял шайтан^-.

— Здесь есть шайтан. Знатный шайтан. Хорошо он спрятан. Зимой к нему ездят. Вот летом до него добраться трудно, на болоте стоит.

— Вот что я тебе хочу сказать, — заговорил он другим тоном, — ты слыхал когда-нибудь о божьих оленях?

— Слыхал…

— Это другие, не Мейка сали (олени), у Мейка остались мине (коровы) и последних зыряне утащат.

Озлобление и неприязнь чувствовались в словах Сабанара. Странным чутьем он понял грядущую опасность, он был частичкой молчаливо-задумчивой тайги, душа тайги была его душой и каждый звук ее родил ответный звук в сердце вогульского отрицателя. Он сознавал, что жизнь вогульского народа в прошлом; обманутые богами, купцами и хитрыми соседями-зырянами, они молчаливо угасают в вечном страхе за будущий день. Но еще более Сабанара страшила культура, он, может быть, первый почувствовал невозможность борьбы с ней и с отчаянием в своих песнях призывал кого-то замедлить ход времени.

— Значит, ты знаешь божьих оленей. Их теперь нет, только маленькие дети могут верить старым сказкам. Но их можно сделать, они будут божьими.

Я не мог понять, куда клонится речь Сабанара.

— Давай, садись, я тебе расскажу. Скажи мне: вот под эту сосну, — он ткнул пальцем, — взяли и положили деньги, многа деньги. Сосне деньги не надо. А в пауле живет бедный вогул, ест тухлую рыбу, а из толченых костей делает болту-чину. Вот пошел мимо вогул, взял деньги, купил оленей, стал жить лучше. Хорошо он сделал, ты небак (бумага) писать умеешь, должен знать все. Грешно он сделал?