Кольцо с бирюзой - [7]

— Тогда ты думаешь обо мне лучше, чем я есть, дорогая. — Но лицо матери потемнело, и она добавила: — Да, было и еще кое-что. Меня обзывали marrana, свинья, и tornadiza, «обращенная», на рыночной площади плевали в меня. Когда мне было десять, столько, сколько тебе теперь, дорогая девочка, я видела, как моего отца били и пинали только за то, что он проходил мимо церкви.

— И все-таки ты захотела пойти в одну из них?

— Да, мы все так делали. Избежать этого было невозможно. Святое Братство[9] ищет любую возможность обвинить иудеев. Они затравили бы нас за непосещение мессы. — Мать сухо засмеялась. — Христиане пропускают их церковные службы все время. Мы же должны быть более набожными, чем они. Ну зачем тогда вся эта набожность, если за нее никакой платы? Только плевки и пинки на рыночной площади. Да, я хотела жить в красивом доме. А кто не хотел бы? А твой отец был вежливым, остроумным и красивым, когда пришел в еврейский квартал, расшвыривая золото и серебро по дороге в «Дом Венеры». Да, я догадывалась, куда он держал путь, когда впервые увидела его. У моей семьи денег было достаточно. Они были простыми ремесленниками, но искусными и бережливыми. И все же никогда я не видела, чтобы у мужчины деньги текли меж пальцев как вода, пока твой отец и его благородные друзья не прошли легким шагом по нашим дворам, высматривая какую-нибудь хорошенькую еврейку, чтобы повеселиться. Он нашел больше, чем ожидал. Он увидел меня, кормящую цыплят…

— Какими-нибудь крошками? — спросила Лия и рассмеялась, когда представила себе разодетую в шелка мать, разбрасывающую корм перед пронзительно кричащими птицами.

— О да, крошками, дорогая девочка. И мои глаза пленили его сердце. Я сделала так, чтобы это было наверняка, когда увидела этих галантных кавалеров, идущих, распевая, вниз по улице. Я побежала в дом и обвела веки углем, который купила у старой карги, торговки предметами для красоты, чтобы подчеркнуть белки! — Она подмигнула смеющейся Лии. — Моя мать позже выпорола меня, но дело того стоило. Побитый зад за идальго. На следующий день Себастьян де ла Керда принес мне подвеску с бриллиантом. Для дочери ремесленника, чьего имени он даже не знал! Он радовался, бросая вызов своему отцу, и, женившись на мне, торжествовал в своем богатстве и своей свободе…

— Свободе? — переспросила Лия. — Вероятно, легко чувствовать себя свободным и швыряться деньгами, если тебе никогда не приходилось их зарабатывать!

Мать бросила на нее быстрый взгляд:

— Ты говоришь как мой отец, когда заходила речь о Себастьяне. Как он его презирал! Но ты Елизавета. Себастьян де ла Керда — твой отец, и ты должна его уважать. Почитать его.

— Извини, мама, — ласково сказала Лия, складывая руки на коленях и подмигивая, как это делала ее мать.

Теперь засмеялась Серафина.

— Ах, я учу тебя дерзости, да? Это моя вина. Гоцан Бен Элизар, ну, был в старом квартале такой мужчина, который зарабатывал свои деньги трудом. Он научил бы тебя уважению.

— Кто?

— Мужчина, за которого отец хотел выдать меня замуж.

— Расскажи мне о нем.

— Ничего я не стану тебе о нем рассказывать. Он наводил на меня тоску своим Талмудом и Мидрашем.

— Что это такое?

— Писания евреев. У Гоцана Бен Элизара были особые взгляды. Он нашел в Мидраше — в той части, которой он владел и хранил в стене, как сокровище, — закон, который якобы гласит, что можно быть хорошим евреем, притворяясь при этом, будто ты — католик. И у него были странные взгляды, например: женщины должны учиться говорить на чистом еврейском языке и даже читать на нем. Меня изучение еврейского интересовало меньше, чем юбка с фижмами и золотой каймой, которую я видела на прекрасной донье в сезон карнавала. Мне хотелось такую же, и я ее получила!

— Ах, мама, ты довольна своим жребием.

— Елизавета, я не знаю, что такое удовлетворение. Я думала, что найду новых друзей среди старых христиан, но они все еще избегают меня. Мне не хватает моей сестры. — Голос у нее дрогнул, потом окреп. — Мне хотелось бы иметь друзей среди женщин, — тихо сказала она, вытирая глаза.

— Я — твой друг.

Мать тепло улыбнулась ей:

— Да. — Ее голос вновь обрел серебристый тон, который, как знала Лия, скрывал свинцовую тяжесть на сердце. — Я довольна своим домом, своими платьями и своей дочерью. И я ненавидела старый еврейский квартал. Я ненавидела, когда со мной обращались как с грязной собакой, и я не принадлежала к церкви, в которую меня заставляли ходить. И я всегда боялась. — Внезапно она посмотрела на Лию очень серьезно. — Одну из моих кузин схватила инквизиция, в Севилье. Ее преступление? Она купила на рыночной площади куриные сосиски вместо свиных, как полагалось бы христианке. Они сожгли ее пингой.

Глаза Лии округлились от любопытства, смешанного с ужасом.

— А что такое пинга?

— Раскаленное оливковое масло капают на ту часть тела, которую укажут инквизиторы. — Мать встала и прошла через комнату, села перед зеркалом и взяла гребень. — У нее это была грудь.

Лия поморщилась и непроизвольно прикрыла свою грудь. Возможно, мать заметила ее движение, в зеркале, потому что сказала успокаивающим и одновременно гордым голосом: