Кольцо Либмана - [11]

— Ты меня хочешь? — прорычал мой отец.

— Без-зумно, — прошепелявила Эва и одним движением зашвырнула, о, Вавилонская блудница, свои красные трусики в кусты — в воздух тотчас с шумом взлетели несколько ворон и один белый голубь. — Возьми меня сейчас…

— Эй мальчики, дети мои, где вы? — вновь раздался певучий голос матери, — через десять минут суп готов. — Идите, я уже нарезаю хлеб…

Эва, широко раскинув ноги, с выбритым лобком, лежала на спине, и когда мой отец, рыча как зверь, начал ею овладевать, моя жена бросила на меня озорной взгляд; вы только представьте себе — она озорно на меня взглянула!

— Эва! — исступленно закричал я, охрипшим от горя детским голосом, в диком отчаянии цепляясь за траву (именно в диком отчаянии).

— Хм, а у него хорошо получается, правда? — она похлопала моего отца по волосатому и мускулистому заду, ритмично погружавшемуся в ее худые формы. — Не сердись, солнышко, ведь к этому так или иначе все сводится. Это долина примирения… Ах, Господи, не могу больше, не могу, давай-давай…

Мокрый насквозь, дрожа всем телом, я проснулся. Выбравшись из постели, я включил повсюду свет и налил себе полный стакан водки. «Папа, zum Wohl!»[7] Ответственные лица должны упрятать сновидения под замок. Мало того! За такое расстреливать надо. Я подошел к окну и посмотрел на асфальт, исполосованный свинцовыми розгами дождя. Белый лимузин с горящими фарами завернул за угол и помчался в сторону освещенного неоновыми огнями вертепа на Невском проспекте.

За день до этого со мной произошел странный случай. Я сидел и пил водку возле памятника кудрявому Ленину, размышляя о темной истории с моим украденным кольцом, и вдруг испугался, услышав громкое шуршание листьев, — перед моим взором возник черный джип, за рулем которого сидел бельгиец. Сквозь стекла темных очков я наблюдал, как он, обутый в ковбойские сапоги, выпрыгнул наружу. Вид у него был усталый и напряженный.

— Отдыхаешь от трудов праведных? — задал он мне вопрос.

— Да, — пробормотал я, — за меня ведь никто не постарается.

— Эй, послушай, сырная башка, — бодрым голосом продолжал бельгиец. — Когда мы махнем с тобой разок поразвлечься?

Он спросил меня, знаю ли я ночной клуб «The golden dolls»?[8] Там чертовски классные шоу. Я налил ему немного водки в стаканчик, этакий наперсточек из металла, их здесь можно купить за полушку.

— А как же кризис? — удивился я. — Он что, уже кончился?

— Конечно, нет, — непоколебимо замотал головой бельгиец, — об этом можешь со спокойной душой написать в Брюссель. Ах, мерси…

Он осушил зелье до дна, при этом вздохнув: «До чего же вкусная штука…», после чего пропустил и второй, а затем и третий наперсток, потом обернулся через плечо посмотреть на свой джип, в котором какое-то существо женского пола с грудями размером с тыквы, глядя в водительское зеркальце, подкрашивало помадой губы.

— Ты в Москве уже был? — наконец спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Потрясающий город, настоящая метрополия.

И он принялся с энтузиазмом рассказывать про Кремль, про парки, роскошные магазины, великолепные музеи, чтобы затем поскорее приступить к главной теме… Но стоп, зачем вам-то все это знать? Я пишу только потому, что не пью больше таблеток. Просто так, для себя. Потому что в голове у меня черт знает что, это точно. И еще потому, что я переживаю. Да-да, сильно переживаю!

Примирился ли я с Карелом Блоком? Нет, но наверняка это он день или два спустя написал мне то странное письмо. В высшей степени удивительное послание. Я нашел его у себя на половичке, вернувшись домой после прогулки по пляжу в сторону Ноордвейка.

«Мой дорогой любезный Йоханнес», — прочитал я и меня сразу передернуло от самого тона этого обращения. Я ведь ему под конец чуть мозги не вышиб в этой его хаарлемской новостройке. — «Прости меня за то, что случилось. Мне все рассказали. До этого я ни о чем и понятия не имел.»

«О чем не имел?» — подумал я, но Карел, похоже, научился читать чужие мысли. Он теперь вроде как ходил передо мной на задних лапках.

«Вначале дочка, затем, не прошло и полгода, за ней и жена…»

«Приемная дочка», — исправил я его про себя, дрожащей рукой держа перед собой лист бумаги. — Что ты все мелешь, Блок, никак не остановишься? Приемная дочка. Это большая разница!

«Знал ли ты, — продолжал он своим нелепым мелким почерком, — что мне ничего не было известно о том, что ты женат? Ван Тёлинген даже подозревал тебя в известной ориентации. Помнишь ли ты его? Его тоже не стало. Однажды он стоял на поляне для игры в гольф (в последние годы это была его главная радость в жизни) и вдруг в башке лопнул сосуд и все…» Блок не знал также и о том, что я нахожусь в Бад-Отеле, из-за того, что…, как бы этого сказать получше, из-за того, что я страдаю некоторого рода душевным расстройством. (Еще что-то про то, что он считал своим долгом мне написать. В общем не письмо, а не пойми не разбери, что такое!)

У него самого дела обстояли отлично на всех фронтах. Он принял решение расстаться с частью своей коллекции почтовых марок под названием «Заморские регионы». «Наши колонии все равно не вернуть, а за деньги, которые я выручу, можно будет приобрести дополнительную память. И тогда уже скоро компьютерный лебедь поплывет по экрану, изящно выгибая шею, как на настоящем пруду. Да что там пруд, это же целое Лебединое озеро!»