Кольцо Изокарона - [4]

Это было так неожиданно, что я замер, но собака не обратила на мою персону ни малейшего внимания. Быстро и деловито она пробежала мимо, встав на задние лапы, когтями передних и носом распахнула дверь — и выскользнула на улицу.

Я только пожал плечами, облегченно выдохнул и двинулся вверх по лестнице. Обошел весь второй этаж, натыкаясь лишь на пустые спальни, ванные комнаты и просто запертые двери, и наконец вроде бы нашел то, что искал, — библиотеку.

Там тоже было почти темно: свет не горел, и только большой старинный камин скупо отбрасывал красно-черные тени своих алых языков на стены и шкафы с книгами.

Прямо перед камином стояло кресло, и хозяин дома пребывал сейчас в нем: лицом к огню, спиной ко мне.

И я снова сказал:

— Эй, послушайте, а я все-таки пришел!

Ответа не последовало.

— Але, любезнейший! — уже несколько ворчливо проговорил я и добавил: — Что-то не больно приветливо встречаете вы гостей, которых сами же и пригласили, вам не кажется, а?

Однако любой из обступивших меня со всех сторон дубовых книжных шкафов выглядел сейчас куда более радушным и гостеприимным, нежели их хозяин.

— Послушайте-ка! — не на шутку возмутился я, обходя огромное кресло с правого фланга. — Это, конечно, очень любезно, что вы поручили торжественно встретить меня вашему Белому Клыку, но все же…

А вот дальше можно было не продолжать и не возмущаться, потому что возмущаться и что-либо продолжать стоит только когда чувствуешь какое-то ответное взаимопонимание или, на худой конец, хоть что-нибудь да ответное. Увы, в данном случае не было ни того, ни другого.

Хозяин библиотеки, он же хозяин дома, он же мой дневной настырный гость в редакции и он же — автор странной рукописи о чертовщине вокруг да около загадочного Волчьего замка, сидел в своем кресле, прямой и неподвижный как мумия. Лицо его было белым, глаза — закрытыми, и он — не дышал.

Я взял беднягу за руку — она была еще теплой, но с каждой секундой становилась все холоднее и холоднее. Черт побери!…

Знаете, ежели вы вдруг решите, будто я, как часто пишут в романах, почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, а сам задрожал, затрепетал, покрылся ледяным потом, и так далее, и тому подобное, то вы ошибетесь. Я не задрожал, не покрылся и не затрепетал — я просто как альпийский горный баран отскочил назад и стал озираться по сторонам в поисках… сам не знаю кого или чего.

Потом я снова осторожно приблизился к трупу (а в том, что передо мной труп, не было сомнений), потому что на коленях у него увидел… коричневый конверт. Конверт был зажат между большим и указательным пальцами левой руки.

Преодолевая понятную робость и даже брезгливость, я вытащил конверт из стиснутой ладони и поднес к глазам. Он был склеен из плотной шероховатой бумаги и не запечатан. Я открыл его и вытянул тонкий белый листок, на котором крупным, четким почерком — явно не находившегося сейчас рядом со мной мертвеца — было написано красными чернилами всего два слова: "КОЛЬЦО ИЗОКАРОНА"…

Повертев в руках, я сунул конверт и листок в карман; потом, все еще тревожно оглядываясь, осторожно приблизился к громоздкому письменному столу и, открыв дверцу, потянул за ручку правого верхнего ящика.

Он был заперт, и в поисках ключа я принялся шарить по столу, переворачивая и вороша книги, журналы, газеты, какие-то деловые бумаги бывшего уже хозяина дома. Безрезультатно. Ключа нигде не было.

Тогда я вернулся к трупу, кривясь и морщась, обыскал карманы брюк, пиджака и даже жилета, но опять ничего не нашел. И я взял с края стола большие ножницы, просунул их острие в щель между ящиком и столешницей, нажал посильнее, и… с тихим сухим щелчком замок сломался, открыв моему любопытствующему взору содержимое ящика.

Там лежала рукопись, которую я сегодня уже имел счастье (или несчастье) читать, — в бело-розовой папке, какие-то кнопки-скрепки, прочая канцелярская чепуха и… револьвер.

Я невольно покачал головой и присвистнул… и тут вдруг с улицы донесся протяжный, заунывный вой. Я вздрогнул — и точно очнулся от глубокого, тупого сна: до меня наконец в полном объеме дошла вся двусмысленность ситуации — то, что я нахожусь один в доме покойника, умершего не знаю уж какой смертью, и то, что ни к чему хорошему это, конечно же, не приведет.

Почти бегом я вернулся к трупу, более внимательно осмотрел его с головы до ног. Мой дневной гость был, если только позволительно так выразиться, совершенно целым: ни на голове, ни на теле — ни малейших следов крови, ни ран. Шея тоже не носила на себе признаков удушения либо… гм… "укушения"… Яд? Возможно. Не знаю. В этом не разбираюсь, а потому не хочу говорить. Вот только лицо…

Нет-нет, оно вовсе не было передернуто или искажено какими-то там судорогами или гримасой — напротив. Однако чем больше я в него всматривался, тем яснее и отчетливее осознавал: лицо не было обычным — в момент смерти оно словно окаменело, застыло, подобно гипсовой маске. Оно… как бы потеряло на миг одно свое выражение — то, которое было перед тем как мертвец (теперь уже — мертвец) что-то увидел, — и не успело еще обрести новое, следующее выражение, — я не знаю, чего — ужаса? радости? страха? Смерть настигла моего недолгого знакомого точно на острие, на грани, на переломе чувств…