Колченогий бакалейщик - [4]

Наконец-то я услышал нечто определенное! Теперь стало очевидно, что какая-то шайка угрожает дядюшке, и встреченный нами моряк принадлежит к ней. Второй — в фуражке — скорее всего, тоже моряк и также член шайки. Мне вспомнилось едва не прикончившее дядю нападение на него в Степнее. Постепенно все детали головоломки начали вставать на свои места, но тут впереди за болотом затеплился огонек, и проводник сообщил, что это и есть дядюшкино поместье. Оно лежало в низине меж торфяников, поэтому увидеть его можно было только подойдя совсем близко. Еще несколько шагов, и вот мы уже у дверей.

Сквозь забранное решеткой оконце пробивался свет лампы, но его было явно недостаточно, чтобы разглядеть в темноте весь дом, как следует, поэтому у меня сохранилось только смутное впечатление чего-то длинного и очень просторного. Низкая дверь под козырьком навеса оказалась плохо подогнана к стоякам, и свет проникал изнутри со всех сторон сквозь широкие щели. Обитатели дома, однако, держались настороже. Как ни легки были наши шаги, нас услышали и окликнули еще на подходе к двери.

— Кто там? — громко спросил кто-то за дверью тяжелым басом. — Да кто там? Отвечайте! — почти без паузы зарычал тот же голос.

— Это я, мастер Мейпл. Я привел того жентельмена, про которого вы говорили.

Что-то звонко щелкнуло, и в двери открылся небольшой деревянный глазок. Несколько секунд наши лица освещал поднесенный изнутри к отверстию фонарь, затем глазок закрылся, загремели замки и засовы, дверь отворилась, и на фоне беспросветной темноты в желтом световом прямоугольнике дверного проема обрисовался силуэт моего дяди.

Это был толстый, низенький человечек с огромной шарообразной головой, почти полностью облысевшей, если не считать узкого венчика вьющихся волос по краям. То была великолепная голова, голова мыслителя, а вот обрюзгшее, мертвенно-бледное лицо могло принадлежать простому обывателю, так же как безвольный, толстогубый рот и свисающие по обе стороны от него жировые складки. Светлые редкие ресницы постоянно находились в движении, отчего казалось, что маленькие заплывшие глазки беспокойно бегают по сторонам. Мать как-то говорила мне, что дядины ресницы напоминают ей мокриц. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в меткости ее сравнения. Еще я слышал, что в Степнее он перенял простонародный говор своих покупателей, и я теперь мучительно краснел от стыда за все наше семейство, с трудом воспринимая на слух его чудовищный жаргон.

— Здорово, племянничек, — сказал он, протягивая руку. — Да входи же, входи скорее, парень, не держи так долго дверь открытой. Что ж, мать твоя вырастила большого сыночка — честное слово, ей есть, чем гордиться. Держи свои полкроны, Уильям, и можешь возвращаться назад. Вещи только не забудь оставить. А ты, Енох, забери-ка багаж мастера Джона, да проследи, чтобы ему накрыли поужинать.

Закончив закрывать многочисленные запоры, дядя повернулся ко мне лицом. Только сейчас я обратил внимание на самую характерную особенность его фигуры. Полученные много лет назад увечья, как я уже упоминал, на несколько дюймов укоротили ему одну ногу по сравнению с другой. Чтобы скрыть этот недостаток, один из дядиных башмаков был снабжен толстенной деревянной подошвой, какие рекомендуют обычно в подобных случаях врачи-ортопеды. При ходьбе такое приспособление позволяло дядюшке почти не хромать, и только своеобразный звук: клик-кляк, клик-кляк от чередования кожи и дерева на каменном полу служил постоянным напоминанием о его физической неполноценности. Подобно испанским кастаньетам, это цоканье непрерывно сопровождало его, куда бы он ни направлялся.

Просторная кухня с огромным очагом и резными ларями по углам свидетельствовала о том, что в былые времена этот дом был жилищем зажиточного фермера. Вдоль одной из стен было сложено множество упакованных и перевязанных коробок и ящиков. Обстановка была скудной и непритязательной, но на столе посреди помещения был накрыт для меня скромный ужин, состоящий из холодной говядины, хлеба и кувшина с элем. Прислуживал за столом пожилой слуга, такой же кокни, судя по акценту, как и его хозяин. Последний, пристроившись в углу, засыпал меня множеством вопросов, касающихся нашей жизни с матерью. Когда я закончил трапезу, дядя приказал слуге, которого звали Енох, распаковать мое ружье. Я обратил внимание еще на два старых ружья с изрядно заржавевшими стволами, прислоненные к стене рядом с окном.

— Наибольшая опасность грозит со стороны окна, — пояснил дядя звучным, раскатистым голосом, плохо вяжущимся с его коротенькой, пухлой фигурой. — Двери в доме надежные — без динамита их не вышибить, а вот окна никуда не годятся. Эй, ты что делаешь?! — внезапно завопил он. — Не стой на свету и пригибайся, когда проходишь мимо решетки.

— Чтобы не увидели? — поинтересовался я.

— Чтобы не подстрелили, мой мальчик. Вот в чем загвоздка. А теперь присядь рядом со мной на скамеечку, и я все тебе расскажу, потому как вижу, что парень ты надежный и доверять тебе можно.

Попытка дяди подольститься ко мне выглядела неуклюже и, со всей очевидностью, свидетельствовала о том, что ему во что бы то ни стало необходимо было как можно быстрее завоевать мое расположение. Я уселся рядом с ним. Дядя достал из кармана сложенный газетный листок. Это была «Уэстерн Морнинг-ньюс» десятидневной давности. Черным заскорузлым ногтем он отчеркнул нужный абзац, в котором сообщалось об освобождении из Дартмура заключенного по фамилии Элиас, которому сократили срок за то, что он встал на защиту одного из тюремных надзирателей, подвергшегося нападению каторжников во время работ в каменоломне. Все сообщение занимало буквально несколько строк.