Кокон - [24]

Теперь, возвращаясь домой после пробежки в парке, он перебирал в уме эти доводы и по-прежнему не имел против них возражений. Но теперь, когда он вдыхал аромат черемухи и сена, и слушал мерное и широкое как прибой шипение вольной листвы, и видел чистое сияние алмазных солнышек росы на траве, и наслаждался упругим ходом своего здорового тела, и ясностью ума, и остротой зрения, самого вопроса не было. Теперь он знал, как дважды два, что его жизнь не может иметь меньшего смысла, чем эти деревья, или небо, или воздух и блеск, как не может одна утка иметь значение птицы, а другая – значение тригонометрии. Без всяких доказательств было ясно, что все это вечно, кстати, и Платон с червяком тоже. И когда Хафизов пытался разобраться, в чем разница между двумя аксиомами, между подвалом и поляной, недосознанием и сверхсознанием, между физиологической машиной и ангелом, между тяжелой, глухой бессмыслицей и легким, звонким смыслом, выходило, что вся разница – в нем. Вполне реально, как боль или её отсутствие, с утра мир может быть полным смысла вечным раем, а к вечеру превратиться в тупой вечный ад.

У этой нехитрой философии было одно достоинство: каждое утро

Хафизов вдыхал её на лесной поляне и каждую ночь выдыхал в тесном подвале сна. Она была не глупее и не умнее, чем дыхание.

БАБОЧКА

Я дописал повесть примерно через год после поступления в

Литинститут. И вот я читаю её вслух, на зеленом склоне оврага, одному художнику и его подруге со сломанной ногой, артистке детского театра. На вышитой скатерти разложены яблоки, зелень, белый хлеб и ветчина, кренятся стаканы с розовым, вином. В накрытой салфеткой плетеной корзине ещё две бутылки, пирожки, сигареты, мандарины.

Всего с избытком и надолго.

В глубине оврага, на огороженных перфорированным железом тесных участках, в три погибели роются темные, бесполые люди, вызывающие в памяти слово “смерды”. Они похожи на золотоискателей, роют, роют и роют. Читать повесть так же неудобно, как писать. Я прикуриваю одну сигарету от другой, меняю позы, то сажусь на пятки, то по-турецки, то на корточки, то полуложусь, но, как ни устраивайся, на склоне оврага долго не усидишь. Зато, я чувствую, чтение попадает в слушателей.

Художник наклоняется ко мне и говорит на ухо:

– Мне нравится, что у неё сломана нога.

– ?

– Её всегда застанешь дома, не то что других.

Девушка спрашивает, как моя фамилия.

– Хафизов, – отвечаю я.

– Стало быть, это про вас?

– Про Хафизова. Не Иванов же его называть.

Она соображает.

– Вы кто по национальности?

– Частично татарин, – отвечаю я.

– Держи пять, – она пожимает мне руку своей бодрой ручкой. – Я тоже родилась в Казани.

– Я там не бывал, – говорю я.

– И у меня много друзей татар.

– У меня ни одного.

Она продолжает интересоваться содержанием услышанного.

– А это что у вас, сатира?

– Сатира? – удивляюсь я.

– И против кого она направлена?

Я задумываюсь и отвечаю:

– Она направлена против Луны. Это сатира на Луну.

Её зовут Маша. У неё гладко, туго собранные русые волосы, светлые окаянные глаза и толстые губы; как будто и не красивая, но где-то рядом – весенний сквозняк любви. Вокруг меня кружит бархатная бабочка кофейного цвета в крапинку. Я далеко не цветок, но последнее время на меня почему-то часто слетаются бабочки. Бабочка садится мне на рукав. Я отпиваю вино мелкими глотками.

Потом мы переносимся в заводское общежитие, где также живут артисты. В гулком фойе – целый парк детских колясок, катается мальчик на пластмассовом велосипедике, сразу видно, что артисты даром время не теряют. Маша куда-то исчезает, зато появляются другие коренастые травестишки в спортивных штанах. Они жарят мясо на общей кухне, накрывают на стол, достают стопу потертых пластинок пятнадцатилетней давности.

Почему-то мне мерещится, что Маша ждёт меня в коридоре, я долго торчу перед дверью, а когда возвращаюсь, в комнате уже находится какая-то напуганная семья, нет ни стола, ни проигрывателя, ни моих друзей. Я заблудился.

Перед входом в общежитие незнакомый парень взволнованно рассказывает мне, что он жених Маши. Он только что вернулся из армии, а она не дождалась. Он что-то пытается выяснить насчет Маши и художника, Маши и меня, себя и Маши, называет меня “зёмой” и держит за рукав, пока из общежития не выходит вахтерша. Чтобы отделаться от жениха, я увязываюсь за вахтершей и чуть не силком выхватываю из её руки тяжёлую сумку с продуктами.

Нам по пути. Я донимаю вахтершу прибаутками и выясняю, что сексом в их время не занимались – всё больше трудом.

– И всё-таки, сколько партнеров у вас было до свадьбы? – допытываюсь я.

– Иди ты в пизду, – спокойно отвечает вахтерша и толкает меня в плечо.

Господи Боже мой, до чего же хорошо просто жить, дышать и шагать по улице рядом с незнакомой бабкой! И неужели я мог быть уже мертвым. Или быть мёртвым много лет. Или не родиться вовсе.

– А после свадьбы? – интересуюсь я. – Сколько партнеров у вас было после свадьбы?

Меня посылают всё туда же, и я иду по назначению. О лучшем месте я и не мечтал.

Тула "Наша улица" 2000, No 12