Кока-гола компани - [88]

Производителю моющих средств Пердссону, со своей стороны, не к кому спешить домой, поскольку его третья жена умерла. Некого ему и пригласить к себе домой, отчасти потому, что его сын — спившийся алкоголик, с которым невозможно общаться, отчасти же потому, что единственный человек, которого он может считать настоящим другом, это Берлиц. Но Пердссон все же едет домой.

Вернувшись в больницу, Берлиц говорит Монике, которая, к его вящему раздражению, спит себе, когда он к ней поднимается — Берлиц спрашивает себя, сколько же раз ей собственно требуется выспаться, никогда, никогда, никогда к чертовой матери она не может до конца выспаться — он говорит ей, что они с Пердссоном решили передать следователю Крауссу жизненно важную информацию — то есть информацию столь животрепещущую, что она позволит изобличить и Симпеля (как, рассказал он ей, зовут преступника), так и весь его грязный круг общения. Они завалят всю эту шоблу, это как пить дать. Моника слабо улыбается и говорит «спасибо тебе, дорогой». Затем она начинает пересказывать Берлицу, как она делает каждый раз, когда он отсутствует в больнице дольше четверти часа, свою последнюю беседу с главврачом отделения Янссоном, рослым светловолосым мужчиной лет под сорок, которого, по ее мнению (как уверен Берлиц), отличает высокая духовность. Каждый божий раз она заводит все ту же осточертевшую ему песню о том, как успокаивающе действуют беседы с ним и как он подробно рассказал о процедурах, из которых состоит лечение лазером, что, естественно, очень беспокоит Монику, и как он сидел на краешке койки и держал ее руку в своей, стараясь ее успокоить. «Я даже не знаю, что бы я делала, если бы его здесь не было», говорит она, «удивительно хорошо ему удается возвращать меня к нормальной жизни из того ада, который я в последние дни пережила». «Отлично», отвечает Берлиц, закусывая конфетами, которые принесла Монике ее немощная старушка-мать. И переводит разговор на то, что интересует его, а именно на то, как погубить Симпеля. Он несколько раз повторяет, что она должна настроиться перед завтрашним днем, когда снимать с нее показания придет следователь Краусс, ей не нужно рассказывать ему ничего, кроме того что произошло, ей не нужно волноваться из-за прочих обстоятельств, нужно только подробно описать вечер, когда свершилось преступление, всё, от телефонного разговора до ужина, до собственно отравления, с остальным он просит ее позволить разобраться ему самому, то есть Берлицу. «Если ты покажешь ему вершину айсберга, то я уж завершу дело, захватив следователя Краусса с собой на глубину, чтобы он убедился, что за чудовище там затаилось», говорит Берлиц, глядя ей прямо в глаза. Моника вполне искренне кивает, и ее дрожащий рот так сильно раздражает Берлица, что он сидит и теребит обручальное кольцо. Всю первую половину дня Моника лежала и готовилась к даче показаний, и она, так же как и Берлиц, горит нетерпением, во всяком случае в отношении того, чтобы вывести Симпеля из игры; никогда она не чувствовала себя такой обманутой, такой использованной и выброшенной, до такой степени душевно и эмоционально изнасилованной, как когда Симпель осуществил с ней свою операцию ДУХОВНОСТЬ; по всем основным параметрам мнения ее и Берлица в этом деле совпадают, просто так получилось, что супруги Берлиц уже давно изучили весь репертуар выражений лица и жестов друг друга. Они физически не в состоянии видеть, как на что-либо реагирует другой. Можно предположить, что большинство браков со стажем выживают за счет мелких, только им присущих жестов, функционирующих в качестве своего рода контактной поверхности между двумя людьми; проблема Берлица и Моники Б. Лексов заключается в том, что нет у них такой контактной поверхности.

Берлиц остается сидеть у нее до шести часов, потом он отправляется домой под тем предлогом, что ему нужно поработать; что он в действительности делает, вернувшись домой, это выуживает ГЛУБОКОЕ ЛЕТО из своей тайной картотеки видеофильмов, а затем добрых полтора часа занимается онанизмом перед телеэкраном. Большой новостью в мастурбационной рутине Берлица в этот вечер оказываются, само собой, гладко выбритые гениталии, с которыми он постоянно возится, лежа там. По этому поводу он даже раскупоривает бутылочку хорошего вина, что можно истолковать и как празднование им того, что он стопроцентно уверен, что Моника не заявится домой и не прервет сеанс. ГЛУБОКОЕ ЛЕТО отражается в бутылке Бордо, подходящий по форме бокал стоит рядом с ним на полу, и Берлиц на какой-то краткий миг счастлив. Чистое наслаждение.

СУББОТА, 19 ДЕКАБРЯ

Надо отметить, что Симпелю доводилось по нескольку ночей провести в одиночной камере и раньше, но никогда до этого ему не предоставляли камеры в тюрьме. А теперь она у него есть. Это ему очень кстати. Он стоит в камере и улыбается. Он так же, как и большинство людей, счастлив оттого, что у него нет выбора. Если его спросить, он охарактеризует это помещение как идеальную концентрационную камеру, а тюрьму — как идеальный концентрационный лагерь — в положительном смысле. Как место, где можно сконцентрироваться на чем-то. В камере есть койка, письменный столик, размещенный под окном, и маленький одежный шкафчик. Еще вчера во второй половине дня, то есть в пятницу, он попросил у охранника бумаги и ручку, что и получил, и, охваченный вдохновением, он не спал до трех ночи, записывая на листочках предложения и складывая затем листки стопочкой рядом со стопкой чистой бумаги. Симпель уже представляет себе, сколько ему удастся сделать, пока он томится в застенке. Главное не то, какой ему дадут срок в наказание, а сколько он сумеет сочинить, пока отсиживает этот срок. Написал он на своих листочках, в частности, следующее: