Кохинор - [2]

Беспричинный страх чувствовал он, если в такие минуты в дверях буфета возникал Роликов Мишка из отдела добычи. Мишка начинал травить анекдоты, грохоча своим глубоким русским смехом на весь буфет; он всегда похлопывал Перекурку по плечу, громко говорил: «Ну как, сыч, чертишь?» — и снова закатывался хлеще прежнего. Павел Ефимович сильнее обычного втягивал голову в плечи и думал, что совсем некстати именно сейчас пришел Роликов и опять начал свои эти шуточки. Все вокруг смеялись над проделками Мишки, а Павлу Ефимовичу они всегда казались не то чтоб едкими, а какими-то вовсе не остроумными. Но это ощущение быстро проходило. Мишка, выпив два стакана апельсинового сока и напоказ почесав широченную волосатую грудь, уходил, и Перекурка каждый раз решал, что он не такой уж и скверный парень, только вот шутки-то того…

А, в общем, Павел Ефимович покидал буфет так же стремительно, как и входил в него, и его брюки так же целеустремленно трепетали и хлопали. Возвращаясь к чертежам, он каждый день проходил мимо канцелярии, где работали молоденькие девчата, и старался почему-то туда не смотреть, скрывая это обильным сморканием в сине-белый носовой платок, какие обыкновенно почему-то бывают у неженатых людей.

Бывает так, что человек с детства держит себя во всяких ограничениях, на многом экономит, отказывается от тех празднеств, которым с удовольствием отдаются приятели, наслаждаясь молодостью и беспечно теряя время, рдеет, трудится бедолага, лезет вверх по служебной лестнице, откладывает, наживает, а потом, в какой-то момент, все меняется: забываются цели, нарушается отточенный годами порядок, наступает время транжирства и самозабвенья, которое, наверняка, раньше грезилось по вечерам, когда сон еще не полностью затмевал мысли. Часто такие люди только и живут, чтобы однажды наступил этот час поощрения, награды за безропотный труд. Нет для них ничего дороже, чем кануть на пятом десятке в сень роскоши и разгула, посещая места, о которых в юности и слышать они не хотели, одевая себя в столичные пиджаки, выпивая утром рюмашку французского коньяка вместо прежнего второсортного чая. Они возвеличиваются, распрямляются, заметно полнеют, но очень скоро теряются в ворохе бессмысленных желаний, в несвойственном им беспорядке поступков, в напыщенной лености и выдавленном из повседневной скуки кутеже.

При первом знакомстве всегда казалось, что Перекурка относится именно к такому сорту служителей отечеству, но уж слишком затянулся у него период режимной строгости, да он, собственно, как-то и не думал о шибко далеком будущем.

В шесть часов Павел Ефимович складывал в верхний ящичек стола все чертежные инструменты, выставлял вперед ноги и переобувался, запирая свои легкие сандалии на застежке в шкафчик. Ровно в двадцать минут седьмого он переступал с перрона в четырехугольное чрево электропоезда резким широким шагом, поворачивал из тамбура налево, протискиваясь внутрь вагона, и быстро вставал рядом с решеточкой, под которой была привинчена магниевая табличка с надписью «Связь с машинистом».

Рывком трогался состав из восьми выкрашенных зеленой краской вагонов, скрипел прицепами и тугими рессорами, и качался из стороны в сторону от станции к станции, изгибаясь на стрелках и поворотах, как гигантский дождевой червяк, выбравшийся на середину мокрого тротуара. Под стальными колесами ходуном ходили рельсы, прибитые ржавыми костылями к старым высохшим шпалам. В местах соединений они звонко ритмично бабахали, задавая ленивой электричке темп. Тонкие тростинки, растущие возле путей, гнулись от ветра, как бы сторонясь зеленого монстра, но стоило ему отвернуться и укатить, как эти смельчаки снова лезли всей гурьбой на отполированную гладь рельсы и стлались по ней, прижимались, ласкались своим гибким травяным телом о металл.

Покачиваясь вровень с остальными пассажирами, Перекурка вспоминал, что ему осталось дочертить, и уже ясно видел иссиня-черный конусный грифель карандашика, ровно выводящий полукруг до определенной точки. Ластик аккуратно стирал лишние линии, оставляя после себя серые катышки, которые необходимо было стряхивать прочь с листа специальной жесткой кисточкой. По небольшому пластмассовому транспортиру с кропотливой точностью отмерялся угол и ловко отмечался коротенькой риской… Павел Ефимович настолько забывался в своих грезах, что игнорировал периодические толчки соседей, благо их было предостаточно со всех сторон, и крепкие словечки, адресованные не то ему самому за неловкое движение плечами, не то какой-нибудь настырной бабке, которую непомерно волновали политические перипетии в стране. Так пролетал час.

Стремительным грифоном несся Перекурка домой, проходя мимо громоздкого памятника Барклаю-де-Толли, у которого почему-то на левой руке было всего три пальца, а на постаменте красовалась размазанная в некоторых местах меловая надпись: «Сегодня ты изжег зерно, завт… ты будешь ест… г…» — далее буквы сливались в одну сильно растертую белесую полосу. После памятника великому полководцу Павел Ефимович по рассчитанной заранее траектории сворачивал на менее уже чистую улицу, по левой стороне которой тянулась бесконечная гряда одинаковых двухэтажных домов с отваливающейся желтой краской на стенах и миниатюрными балкончиками. Из дворов здесь всегда доносились споры подвыпивших стариков: «…говорю Каспаров, значит, Каспаров!» или «То было на западной Украйне, а не в Польше…»