Когти чёрных орлов - [27]

Простившись с Модестом, он направился к телу матроса-здоровяка, по сути спасшего ему жизнь, приняв на себя всю мощь взрыва вражеской бомбы. Простившись и с ним, стал помогать матросам ставить новые паруса.

Став на рейд в Феодосии, экипажи стали спускать с кораблей шлюпки, в которых перевозили тех раненых, кому требовалась срочная медицинская помощь. Недалеко от пристани, рядом с мечетью Муфти-Джами, развернули полевой госпиталь, в который, кроме корабельных фельдшеров, собрали всех докторов, каких удалось отыскать в городе.

Сев в одну шлюпку с ранеными, Алексей переправился на берег и, взяв носилки, помог донести до госпиталя тяжело раненного матроса, который чудом ещё оставался жив.

Из самого госпиталя исходил какой-то жуткий тлетворный запах, от одного которого уже можно было умереть. Но ещё страшнее были леденящие душу крики десятков тяжело раненных, особенно тех, кому в качестве лечения прописывали ампутации рук и ног. Кое-как привязав раненого к столу, эскулапы вооружались пилой и, словно доску, перепиливали ампутируемую конечность. Лучше всего было, если раненый просто терял сознание во время такой операции.

Внимание Алексея привлёк один канонир, сидевший у входа в госпитальную палатку. Разговаривая сам с собой, он то и дело хлопал себя по ушам, пытаясь понять слышит ли он собственный голос.

Когда лекарь осматривал его руку, Алексею вспомнился рассказ отца о том, как он, получив в руку прусскую пулю, заявил эскулапу, собравшемуся делать ему ампутацию, что лучше умрёт от гангрены, нежели позволит отнять у себя какую-либо конечность. Ровно таким же образом был настроен и его сын. Осколок прошёл навылет, и с виду рана казалась ужасной, но кость осталась цела, поэтому и ограничились промыванием и наложением тугой повязки.

Жарким солнечным днём десятого июля, после тревожного и непродолжительного сна, во время которого ему снился погибший Модест, Алексей вышел на портовую набережную, недалеко от башни Константина. Сияющее летнее солнце, играющее бликами море и крики сотен кружащихся в небе чаек вселяли надежду на что-то лучшее. На ближайшей пристани разгружался огромный торговый галеон, рядом, у края булыжной мостовой, стояла печь и навес торговца чебуреками. А на просторе изогнутого излучиной залива стояла героическая Севастопольская флотилия.

Простояв на набережной около часа и съев пару купленных чебуреков, Алексей стал уже возвращаться в лагерь, устроенный подле госпиталя. Он и не заметил, как совсем рядом остановилась карета и его окликнул чей то голос.

— Месье гардемарин, — послышался красивый женский голос, говоривший по-французски.

Алексей сразу же обернулся, так как вокруг не было никого другого, к кому могло быть направлено сие обращение.

— Да, мадам, — обернувшись, ответил гардемарин.

Из остановившейся кареты вышла красивейшая девица в мужском аристократическом платье и, держа что-то в руке, направилась к нему.

— Месье гардемарин, — снова обратилась она.

— Да, мадам, — также ответил тот.

— Месье гардемарин, позвольте сделать небольшой благотворительный взнос для помощи раненым, — сказала прекрасная особа и протянула ему стопку из восьми банковских ассигнаций достоинством в пятьдесят рублей каждая. На плотной белой бумаге с водяными знаками стояла крохотная цифра «50» и под ней написано: «Объявителю сей государственной ассигнации платит Санкт-Петербургский банк пятьдесят рублей ходячею монетою. 1784 года. Санкт-Петербург.». Внизу стояли четыре подписи, сделанные от руки, и крупный овальный оттиск с державными орлами и надписью «Покоит и оберегает».

— За взнос спасибо. Но почему вы обратились ко мне? — смущённо спросил Алексей, правой рукой беря ассигнации.

— Не знаю, — с истинно девичьим легкомыслием ответила прекрасная незнакомка. — Вы первый, кого я увидела из ваших.

— Покорнейше благодарю, — учтиво поклонившись, сказал гардемарин.

— Будьте здоровы, — сказала благотворительница, и, напоследок красиво улыбнувшись, направилась к своей карете.

Растроганный и изумлённый гардемарин проводил её взглядом. Напоследок он заметил, как она, уже усевшись в карету, мило на него посмотрела.

Проводив взглядом карету прекрасной незнакомки, Алексей, находясь под впечатлением от их встречи, продолжил свой путь в лагерь. Если бы кто-нибудь спросил у него, что он чувствовал в этот момент, то он вряд ли бы нашёл, что ответить.

Вдруг, проходя мимо армянской церкви святого Саркиса, он остановился как вкопанный. Он понял, что раньше уже где-то её встречал. И даже вспомнил где. Это было год назад, летом, в порту, когда они с Павлом и Людвигом собирались в Париж. Она была в компании ужасного старика, похожего на пингвина. И вместе с ним села на галеон, идущий в Росток. Тогда, на петербургской пристани, он наблюдал за ней не больше пяти минут, но прекрасный образ надолго запал в сердце.

Он вспомнил об этом, но пока не решил, как с этим быть.

Зайдя в лагерь, он отыскал казначея «Святого Георгия Победоносца» и передал ему полученные ассигнации. Потом решил прогуляться к стоящим совсем рядом руинам средневековой Кафы.

Когда-то могущественная генуэзская Кафа всё ещё хранила на себе тень давнего былого величия. Будучи в былые века наиболее крупным и значимым центром всего крымского полуострова, она, как будто, всё ещё требовала к себе должного внимания и почтения. Являясь конечной точкой одной из веток Великого шелкового пути, она была важнейшим восточным владением Республики Святого Георгия и видела восход и зенит могущества Блистательной Порты, когда-то наводившей дикий панический ужас на державы и народы трёх континентов. Но когда-то значимая и богатая Республика Святого Георгия, после потери Корсики в 1768 году, скатилась до положения захолустного провинциального города на севере Италии, а катящаяся к окончательному упадку Блистательная Порта, ныне, представляла собой такую же тень былого величия, как полуразвалившиеся башни и стены Кафы. Но больше всего во внимание бросалось то будничное равнодушие, с каким местные жители относились к великим древним руинам. К остаткам оборонительных стен они пристраивали свои выбеленные известью и покрытые черепицей домики, через проломы в этих же стенах каждый день ходили по своим делам, в уцелевших остатках башен играли и резвились дети.