Коготки Галатеи - [60]

И вдруг в эту самую минуту я все понял. Я понял причину своих страданий, чаяний и порывов. Я понял, почему замахнулся на чужое творение, и не просто на чужое, а на творение Божье. Я понял причину своей смертельной тоски и истоки своего дарования — видеть эволюцию человечества в целом. Это все от моего нетерпеливого любопытства. Это все из-за того, что я не допил из кувшина. Так вот что имел в виду Пушкин в стихе: «Блажен, кто не допил до дна». Тот сон, когда все пили из кувшинов, а я, не допив, поднял голову, чтобы полюбопытствовать… Да как же я забыл о трактате Платона, в котором без всякой метафоры говорится, что тем, кого отпускают на Землю, дают выпить вина, чтобы забыть о своей небесной жизни. А я не допил. Поэтому всегда помнил её, мою вторую половину. Память о ней жгла меня всю жизнь и не давала спокойно творить. А ведь старик предупреждал, чтобы я не искал её на Земле. Вот же!

Однако если я помню её, и то место, и тот барак, из которого она вышла, значит, это кому-то тоже нужно?

Я шагаю по тюремному коридору и думаю о том, что, пожалуй, не стоило водить следователя за нос. Ему следовало с самого начала рассказать все как ест ь: и про мое детство, и про моих жен, и про Галатею, и что я художник, задавшийся целью научиться рисовать во сне. Конечно, он многого бы не понял или понял бы все с точки зрения криминальной психологии, но все равно, если бы можно было прожить этот период заново, я бы выложил ему все как на духу. Ведь для меня он был последним человеком, с кем я ещё мог поговорить по душам. Потом, правда, можно будет пригласить священника, но исповедоваться попу — все равно что в пустую бочку. Ну да бог с ними со всеми!

Уже поздно. Все равно мне жить больше незачем, да и, честно говоря, не хочется. Я устал. И, пожалуй, тюрьма с психушкой — для меня вариант наихудший, хуже даже, чем смертная казнь. Несмотря на то что смертные казни отменены, для моего случая могут сделать исключение, тем более что на меня ещё повесили дело «потрошителя». Ну да черт с ними со всеми! Меня в этой жизни больше ничто не держит.

Но если бы можно было начать все сначала. Эх! Если бы только допустить, что я снова могу вернуться к своим прежним истокам, как бы я начал писать…

Я закрываю глаза, и у меня кружится голова. Все слишком поздно и слишком невозможно. Перед моим носом скрежещут ключом и открывают дверь. Меня впихивают в камеру, и камера уплывает от сладостной перспективы все начать сначала.

Душно. Сквозь решетку вижу тяжелую тучу, зависшую над моей душой, и понимаю, что это угрюмое чудовище — не просто климатическая особенность этого паршивого городка, а состояние нашей всеобщей души, состояние нашего всеобщего житейского болота, которое как раз и характеризует классическую русскую провинцию.

Вся моя жизнь прошла под тяжестью этих туч, под тяжестью надвигающихся творческих потуг, но творчески я так и не разродился. Мной ничего не открыто, не сотворено, кроме Галатеи, да и та сожжена из страха за нее. Свинцовое небо над головой — это ещё и символ моей невзрачной одинокой жизни. Да-да, жизнь не радовала меня разнообразием, не баловала счастьем, однако Дмитрий Дмитриевич не уставал повторять, что у каждого над головой такой космос, какой он желает видеть. Мне же и в солнечные дни небо казалось хмурым. И все из-за того, что её не было рядом.

За решеткой темнеет. Затихает город. Но духота не проходит. Хоть бы хлынул дождь, хоть бы напоследок оглушил своим свежим, веселым хохотом, хоть бы омыл эти пыльные крыши и серые души под ними, хоть бы раз позволил вздохнуть легко и свободно. Ведь если бы мне было позволено попросить что-то у Господа в качестве последнего желания, я бы попросил родить меня (уже, конечно, после суда, расстрела и ада) на великой планете дождей. Если таковая существует.

Именно на этой мысли заскрежетал замок в двери, с лязгом дернулась дверь и возникший на пороге охранник хмуро произнес:

— На выход! Тебя хочет видеть прокурор.

«Ему-то что от меня нужно?» — подумал я, досадуя, что меня отвлекли от моих мыслей.

19

Они выглядели не лучшим образом. Прокурор — мрачный, с воспаленными прожилками на скулах и огромными мешками под глазами. Следователь — бледный и растерянный, с каким-то потухшим взором. Прокурор Уханов долго всматривался в меня. Было видно, что мои ответы его не интересовали. Он лишь приехал взглянуть на того, на которого намеревался повесить всех собак. Наконец господин Л.Г. вытащил из портфеля альбомный лист с рисунком и положил передо мной.

— Это кто? — спросил он.

Я взглянул на рисунок и попятился. Передо мной лежал мой собственный акварельный эскиз к портрету Галатеи.

— Это мой рисунок, — ответил я.

— Я знаю, что это ваш рисунок, — мрачно произнес прокурор, не отрывая от меня глаз. — Я спрашиваю, с кого вы рисовали?

— Ни с кого, — пожал я плечами. — Это воображение.

— У вас найдено тридцать рисунков с таким лицом. И они все воображения? — сдвинул брови прокурор.

— Все, — вздохнул я.

— То есть вы эту девочку не знаете?

— Естественно, не знаю.

— И никогда не встречали?

— Никогда.

Прокурор вынул из кармана фотографию и поднес к моему лицу. Я вздрогнул. На меня смотрела моя Галатея. Нет, не кукла, а девушка, с живыми блестящими глазами и неподдельной улыбкой, та, что приходила ко мне во сне, только более юная. Пол под ногами качнулся и поплыл. Чтобы удержаться, я вцепился в край стола.